Обо всех созданиях — мудрых и удивительных : Почитать

МАРКИЗ
В КАЧЕСТВЕ ПРИСЛУГИ


Туман клубился над головами марширующей колонны — лондонский туман, густой, желтый, с металлическим привкусом. Я не мог различить первые ряды, ничего, кроме желтого пятна фонаря, качающегося в руке ведущего.
Когда мы вот так направлялись завтракать в половине седьмого утра, настроение у меня бывало очень скверным, а тоска по дому становилась мучительной. Самая худшая часть дня!
У нас в Дарроуби тоже бывали туманы, но совсем другие, деревенские, не похожие на этот. Как-то утром, когда я отправился по вызовам, лучи моих фар упирались в серую завесу впереди, и из моей плотно закрытой коробочки я не видел ровно ничего. Но я направлялся вверх по склону и поднимался все выше под напряженное урчание мотора, как вдруг туман поредел, превратился в серебристую мерцающую дымку и рассеялся.
Тут над колышущейся серой пеленой ослепительно сияло солнце, и впереди зеленые холмы уходили в небо летней синевы.
Я устремлялся в это сияющее великолепие, зачарованно глядя сквозь ветровое стекло, будто видел все это в первый раз: бронзу сухих папоротников, вкрапленную в травянистые склоны, темные мазки деревьев, серые домики и нескончаемый узор стенок, тянущихся к верескам на вершинах.
Как обычно, времени у меня было в обрез, но я не мог не остановиться. Я затормозил в воротах. Сэм, мой бигль, выпрыгнул наружу, и мы пошли по лугу. Пес кружил по дерну в сверкающих каплях, а я стоял в теплых лучах солнца среди тающего инея и смотрел назад, на темное сырое одеяло, которое накрывало долины, но не алмазный мир над ними.
И, жадно глотая душистый воздух, я благодарным взглядом обводил чистый зеленый край, где я работал и добывал свой хлеб насущный. Я мог бы остаться здесь до ночи, прохаживаясь, глядя, как Сэм, виляя хвостом, исследует все вокруг и тыкается носом в тенистые уголки, куда солнце еще не добралось, где земля оставалась тверже железа, а на траве лежал хрустящий под ногами иней. Но меня ждали к определенному часу — и не кто-нибудь, но пэр Англии, и я неохотно вернулся в машину.
Я должен был начать проверку коров лорда Халтона в девять тридцать, и, когда я обогнул господский дом елизаветинских времен, направляясь к службам неподалеку, сердце у меня сжалось от дурного предчувствия. Нигде не было видно ни единой коровы, только мужчина в потрепанных холщовых брюках деловито забивал последние гвозди в самодельный станок у ворот скотного двора.
Услышав меня, он обернулся и приветливо замахал молотком. Я пошел к нему, с удивлением глядя на щуплую фигуру, на пряди мягких белобрысых волос, падающие на лоб, на рваный джемпер и облепленные навозом резиновые сапоги. Казалось, он вот-вот скажет: «А, мистер Хэрриот! Утречко-то какое!» Но нет, он сказал:
— Хэрриот, дорогой мой, жутко сожалею, но очень опасаюсь, что мы еще не совсем готовы для вас. — И он начал развязывать кисет с табаком.
Уильям Джордж Генри Огестес, одиннадцатый маркиз Халтон, всегда посасывал трубку и то чистил ее металлическим ежиком, то пытался ее разжечь. Но я ни разу не видел, чтобы он ее курил. В минуты стресса он пытался проделывать все это одновременно. То, что он оказался не готов, его явно смущало, и когда он заметил, как я невольно покосился на свои часы, то еще больше расстроился, вынул трубку изо рта, снова сунул ее туда, взял молоток под мышку и открыл большой коробок спичек.
Я посмотрел на склон со службами. У самого горизонта я различил крохотные фигурки мечущихся коров, гоняющихся за ними людей. До меня донесся далекий лай, а затем мычание и пронзительные вопли: «Тпрюси, тпрюси», «А ну пошла!», «Сидеть, пес!»
Я вздохнул. Старая, привычная история. Даже йоркширская аристократия, видимо, разделяла здешнее беззаботное отношение ко времени.
Его сиятельство, несомненно, понял мои чувства, и его смущение заметно увеличилось.
— Очень нехорошо получилось, дорогой мой, — сказал он, разбрасывая спички и снежинки табака по каменным плитам. — Я обещал, что все будет готово в девять тридцать, но чертовы коровы ничего не желают знать!
Я выдавил улыбку.
— Ничего страшного, лорд Халтон, их уже как будто гонят сюда, а сегодня утром я не так уж стеснен временем.
— Чудесно! Чудесно! — Он попытался зажечь темный холмик табака, который было заискрился, но тут же вывалился через край трубки. — И посмотрите! Я соорудил станок. Будем загонять их туда, и они уже ничего поделать не смогут. Помните, в прошлый раз не все прошло гладко?
Я кивнул. Еще бы не помнить! У лорда Халтона было лишь около тридцати дойных коров, но туберкулинизация их заняла добрых три часа непрерывного родео. Я с сомнением посмотрел на довольно хлипкое сооружение из досок и кровельного железа. Будет интересно поглядеть, как оно противостоит полудикой скотине!
Я вовсе не хотел давить на него, но снова машинально скосил глаза на часы, и щуплый маркиз вздрогнул как от удара.
— Черт возьми! — вскипел он, — Что они там возятся? Пожалуй, надо пойти помочь им! — Он принялся в расстройстве перекладывать молоток, кисет, трубку и спички из одной руки в другую, ронял их и подбирал, пока наконец не решил молоток положить на землю, а все остальное рассовать по карманам. Затем он удалился бодрой рысцой, а я в который раз подумал, что, наверное, таких аристократов, как он, в Англии отыщется немного.
Будь я маркизом, подумалось мне, так я бы нежился в постели или, быть может, как раз сейчас раздвинул бы занавески, посмотреть, какая на дворе погода. Но лорд Халтон все время трудился наравне со своими работниками. Как-то утром я застал его за самой уж черной работой — погрузкой навоза: стоя ни высокой куче этого бесценного удобрения, он накладывал его вилами в тележку, одну дымящуюся порцию за другой. Поскольку одет он был всегда в лохмотья, остается предположить, что в гардеробе у него хранились более пристойные костюмы, но я ни разу их на нем не видел. Даже табак у него был особенно любимый фермерами.
Мои размышления прервал гром копыт, сопровождаемый дикими выкриками: приближалось халтонское стадо. Минуту спустя скотный двор заполнился кружащими коровами, от которых клубами валил пар.
Из-за угла дома галопом появился маркиз.
— Ладно, Чарли! — завопил он. — Впускайте первую в станок!
Задыхаясь от предвкушения, он остановился возле досок, испещренных шляпками гвоздей, и Чарли открыл ворота. Мохнатое рыжее чудовище влетело в станок, на мгновение замешкалось в узком проходе, а затем со скоростью около пятидесяти миль в час появилось из другого конца, унося на рогах и шее часть творения его сиятельства. Следом двинулось и остальное стадо.
— Остановите их! Остановите! — завопил щуплый пэр, но это не помогло.
Мохнатый поток вырвался из пролома, и в мгновение ока стадо устремилось вверх по склону. Работники побежали за коровами, и вскоре мы с лордом Халтоном вновь, как несколько минут назад, следили за крохотными фигурками у линии горизонта, а из отдаления доносилось: «Тпрюси-тпрюси!» и «А ну, пошла!»
— Послушайте, — пробормотал он уныло, — нельзя сказать, чтобы он оказался прочным.
Зато самому маркизу в упорстве было отказать никак нельзя. Схватив молоток, он застучал им с прежним энтузиазмом, и к тому времени, когда стадо вернулось, станок был восстановлен, а спереди длинный железный лом преграждал путь корове, которая попыталась бы вырваться. Казалось, проблема была решена. Первая корова спокойно остановилась перед ломом, и через отверстие в досках я без труда выстриг участок у нее на шее. Лорд Халтон в отличнейшем настроении уселся на перевернутой бочке из-под бензина, положив на колени мою тетрадь для записей.
— Я буду записывать, дорогой мой! — крикнул он. — Валяйте, дорогой мой!
Я приложил кутимер к коровьей шее.
— Восемь, восемь.
Он записал, и в станок вошла новая корова.
— Восемь, восемь, — сказал я, и он снова наклонился над тетрадью.
Третья корова — восемь восемь. Четвертая — восемь, восемь. И так далее — восемь, восемь да восемь, восемь.
Его сиятельство оторвался от тетради и утомленно провел ладонью по лбу.
— Хэрриот, дорогой мой, нельзя ли чуть разнообразнее? Я начинаю утрачивать интерес.
Все шло гладко, пока в станок не вошла корова, которая прежде разнесла его. И, как мы теперь заметили, поцарапала при этом шею.
— Поглядите-ка! — воскликнул пэр. — Это не опасно?
— Нисколько. Просто царапинка.
— Отлично. Но вы не считаете, что ее надо бы чем-нибудь смазать? Немножечко этого...
Так я и знал. Лорд Халтон был горячим поклонником «Пропамидинового крема» фирмы «Мей и Бейкер» и использовал его для всех царапин и ссадин, какими обзаводились его коровы. Он обожал эту мазь. Но, к сожалению, выговорить «Пропамидин» ему никак не удавалось. Как, впрочем, никому в его имении, за исключением Чарли, старшего на ферме. Называл он эту панацею «Пропопамид», но его сиятельство свято ему доверял.
— Чарли! — громогласно позвал он. — Вы здесь, Чарли?
Чарли вынырнул из водоворота на скотном дворе и приложил руку к шляпе.
— Слушаю, милорд.
— Чарли, эта чудо-мазь, которую прописывает мистер Хэрриот, ну, для пораненных сосков и тому подобного. Про... Перо... как, черт побери, она называется?
Чарли внушительно помолчал. Это был миг его торжества.
— «Пропопамид», милорд.
Маркиз, очень довольный, хлопнул себя по колену под холщовыми брюками.
— Вот-вот! «Пропопамид». На этом чертовом словечке язык сломаешь! Молодец, Чарли!
Чарли скромно наклонил голову.
По сравнению с прошлым разом туберкулинизация потребовала куда меньше хлопот, и мы закончили через полтора часа. Хотя произошла и трагедия. Примерно на половине одна корова упала мертвой из-за магниевой недостаточности — состояние, нередко наступающее у коров, кормящих теленка. Мгновенная безболезненная смерть, и у меня не было ни малейшей возможности что-либо сделать.
Лорд Халтон посмотрел на корову, уже переставшую дышать.
— Как по-вашему, можем мы пустить ее на мясо, если сразу обескровим?
— Ну, это типичный случай магниевой недостаточности. Ничего вредного для кого-либо... Попробуйте. Все зависит от того, что решит инспектор на бойне.
Корове выпустили кровь, погрузили ее в фургон, и пэр отправился с ней на бойню. Он вернулся, как раз когда мы кончили проверку.
— Ну как? — спросил я. — Тушу приняли?
Он помялся.
— Нет... нет, старина, — сказал он удрученно. — Боюсь, что нет.
— Но почему? Инспектор забраковал тушу?
— Ну-у... собственно, до инспектора я не добрался... Поговорил с разрубщиком.
— И что он сказал?
— Всего три слова, Хэрриот.
— Три слова?
— Да... «А пошел ты!»
— Ах так! — Я кивнул.
Представить себе эту сцену труда не составляло. Дюжий разрубщик смерил взглядом щуплого коротышку и решил, что не стоит отвлекаться ради какого-то оборванца с фермы.
— Не огорчайтесь, сэр, — сказал я. — Попытка не пытка.
— Верно... верно, старина. — Он уронил несколько спичек, расстроенно перебирая свои курительные принадлежности.
Открыв дверцу машины, я вспомнил про «Пропамидин».
— Не забудьте заехать за мазью.
— Ах, черт! Ну конечно! Заеду после обеда. Я очень полагаюсь на этот пром... пра... Чарли, сто тысяч чертей, как его там?
Чарли гордо выпрямился.
— «Пропопамид», милорд.
— А, да, «Пропопамид!» — Маленький маркиз засмеялся. К нему вернулось обычное солнечное настроение. — Молодчина, Чарли! Вы подлинное чудо!
— Благодарю вас, милорд. — И Чарли погнал коров назад на луг. Его лицо сияло самодовольством эксперта.

Странная вещь! Стоит съездить к клиенту по одной причине, и обязательно вскоре встретишься с ним совсем по другой. Не прошло и недели и железная хватка зимы ни на йоту не ослабела, как телефон на тумбочке затрезвонил у меня над ухом.
После того как мое сердце, по обыкновению, оборвалось — что, по-моему, ничего хорошего ветеринарам не сулит, — я выпростал из-под одеяла сонную руку.
— Да? — буркнул я.
— Хэрриот... Послушайте, Хэрриот... Это вы, Хэрриот? — Голос просто содрогался от напряжения.
— Да, он самый, лорд Халтон.
— Чудесно... чудесно... черт возьми, приношу свои извинения, чертовски неприятно будить вас вот так... но тут творится что-то дьявольски странное. — Послышалось легкое постукивание: видимо, возле трубки падали спички.
— Неужели? — Я зевнул, и мои глаза непроизвольно сомкнулись. — Но в чем это конкретно выражается?
— Ну, я сидел с моей лучшей свиноматкой. Она опоросилась и принесла двенадцать хороших поросяток, но вот только что-то очень странное...
— В каком смысле?
— Трудно описать словами, старина... но вы знаете... ну, эта... это... э... нижнее отверстие... из него свисает чертовски длинная красная штука.
Глаза у меня вытаращились, рот раскрылся в беззвучном крике. Выпадение матки. У коровы — тяжелый труд, у овцы — приятная разминка, у свиньи — вообще не поддастся.
— Длинная красная... Когда?.. Как?.. — бессмысленно бормотал я, заранее зная ответы.
— Просто взяла да и выскочила, дорогой мой. Я ждал еще одного поросенка — и на тебе! Просто напугала меня.
Под одеялом пальцы у меня на ногах скрючились. Какой смысл объяснять ему, что за мою недолгую практику я пять раз сталкивался с выпадением матки у свиней и все пять раз ничего не сумел сделать. И пришел к выводу, что нет способа водворить матку свиньи на место.
Но попытаться я был обязан.
— Сейчас приеду, — пробормотал я.
И посмотрел на будильник. Половина шестого. Жуткое время! Ночному сну положен конец, и уже не остается шансов вздремнуть часок до начала дневных трудов. А с тех пор как я женился, то и вовсе возненавидел ночные выезды. Возвращаться к Хелен было чудесно, но по той же причине стало куда тяжелее расставаться с ее милой теплотой и выходить в негостеприимный темный мир снаружи.
Пока я ехал на халтонскую ферму, воспоминания о тех пяти свиньях отнюдь не скрашивали дорогу. Я испробовал все: полную анестезию, подвешивал их головой вниз, направлял струю из шланга на вывернутый орган и все время толкал, напрягался, обливался потом, возясь с огромной бесформенной массой, которая никак не засовывалась обратно сквозь до нелепости узкое отверстие. Итогом всякий раз становилось превращение моей пациентки в отбивные и сокрушительный удар по моему самолюбию.
Луна зашла, и мягкий свет, падавший из дверей свинарника, контрастировал с темными силуэтами строений вокруг. Лорд Халтон ждал меня на пороге, и я решил, что обязан предупредить его.
— Должен сказать вам, сэр, что положение крайне серьезное. Вам следует знать, что свинью часто приходится пускать под нож.
Глаза маленького маркиза расширились, уголки рта поползли вниз.
— Неужели! Так неприятно... одна из лучших моих свиней. Я... я немного к ней привязан.
На нем был свитер с высоким воротом, до того заношенный, что длинные махры доставали ему чуть не до колен; он попытался раскурить трубку дрожащими руками, и вид у него был самый несчастный.
— Но я сделаю, что смогу, — поспешил я добавить. — Всегда ведь есть шанс на удачный исход.
— Спасибо! — От облегчения он уронил кисет, а когда нагнулся за ним, из открытого коробка к его ногам посыпались спички. Мы подобрали их и наконец вошли в свинарник.
Реальность оказалась ничуть не лучше того, что рисовалось моему воображению. Слабый свет единственной электрической лампочки над закутком озарял невероятно длинную, очень плотную на вид, красную вывороченную матку, которая тянулась от зада крупной белой свиньи, неподвижно лежавшей на боку. У сосков толкали и пихали друг друга двенадцать розовых поросят — видимо, сосать им было почти нечего.
Раздевшись, я погрузил руки по плечи в ведро, над которым клубился пар, от всей души желая, чтобы матка у свиньи была бы маленькой, коротенькой и не этой жуткой формы. Угнетала меня и мысль, что тут я не мог рассчитывать ни на какие искусственные приспособления. Существовало множество хитроумных приемов и различных инструментов, но в этом тихом хлеву находились только свиньи, лорд Халтон и я. Я знал, что его сиятельство будет очень рад стать моим помощником, но я по прошлому опыту знал, что руки у него будут заняты курительными принадлежностями и он обязательно что-нибудь уронит, а потому его помощь оставляла желать лучшего.
Я опустился на колени позади свиньи, чувствуя, что полагаться могу только на себя. И едва я обхватил обеими руками вывалившуюся матку, как мной овладело неколебимое убеждение, что и в шестой раз меня ждет полная неудача. Водворить эту бесформенную массу на ее место? Нелепость этой идеи стала только еще более явной, когда я начал заталкивать ее внутрь. Не произошло ровным счетом ничего.
Я накачал свинью снотворным, и она не тужилась, мешая мне. Просто матка была слишком, слишком велика. Сверхъестественным усилием я сумел пропихнуть несколько ее дюймов в вагинальное отверстие, но едва я расслабился, она вновь полностью выскочила наружу. Все во мне требовало бросить эти попытки немедленно: конец может быть только один, а меня помимо всего одолевала слабость, которую испытываешь, работая в предутренние часы, — все тело будто свинцом наливалось.
Ну ладно, попробую еще разок. Распластавшись на полу, прижимаясь грудью к холодному бетону, я нажимал, давил, заталкивал, пока у меня глаза на лоб не полезли и не стало трудно дышать, но все без толку. Это меня доконало. Хватит! Надо просто сказать ему.
Перекатившись на спину, я, пыхтя, смотрел на него снизу вверх в ожидании, когда ко мне вернется голос. Я скажу: «Лорд Халтон, мы попусту теряем время. Случай безнадежный. Сейчас я вернусь домой, а утром сразу позвоню на бойню». Сбежать! Такая заманчивая мысль. Ведь, возможно, я смогу поспать еще часок в теплой постели с Хелен. Роковые фразы уже были готовы сорваться с моего языка, когда щуплый пэр посмотрел на меня умоляюще, как будто зная, что он сейчас услышит. И попытался улыбнуться, тревожно переводя взгляд с меня на свинью и снова на меня. Тихое страдальческое похрюкивание, донесшееся с другого конца свиньи, напомнило мне, что все это касается не только меня.
Я ничего не сказал, а снова лег на грудь, уперся ступнями в загородку и вновь начал толкать и нажимать. Не знаю, сколько времени я пролежал так, надавливая, и расслабляясь, и снова надавливая. Я охал, стонал, а пот ручейками струился у меня по спине. Маркиз молчал, но я знал, что он внимательно следит за каждым моим движением, потому что время от времени мне приходилось смахивать с матки пару-другую спичек.
Затем, казалось, без всякой причины, груда в моих объятиях внезапно словно бы стала поменьше. Я злобно на нее уставился. Но сомнений не было — она стала вдвое меньше! Я судорожно вздохнул, и у меня вырвался хриплый крик:
— Черт! По-моему, она вправляется!
Видимо, лорд Халтон как раз набивал трубку, потому что я услышал придушенное: «Что... что... это же чудесно!» — и на меня посыпались хлопья табака.
Да-да! Собрав остатки энергии для последнего гигантского усилия, я сдул пол-унции табачных хлопьев со слизистой матки, и, словно по мановению волшебной палочки, огромный орган практически беспрепятственно исчез из виду. Я не верил собственным глазам, такое это было великолепное, просто завораживающее зрелище. Моя рука немедленно последовала туда же по самое плечо, пока я лихорадочно вращал кистью, но наконец оба рога заняли свое законное положение. Окончательно убедившись, что все в полном порядке, я несколько минут пролежал, не вытаскивая руки и уткнувшись лбом в пол. Смутно сквозь пелену глубочайшей усталости я слышал возгласы лорда Халтона:
— Молодчага! Черт побери, просто чудо! Ах, молодчага! — Он прямо-таки приплясывал от восторга.
И тут меня вновь охватил ужас. А что, если она снова вывалится? Я быстро схватил иглу, кетгут и начал накладывать швы на вульву.
— Ну-ка, подержите! — рявкнул я и сунул ему ножницы.
Накладывать швы с помощью лорда Халтона оказалось не так просто. Я совал ему то иглу, то ножницы, затем властно требовал их, что вызывало некоторое смятение. Дважды он подавал мне трубку, чтобы обрезать кетгут, а один раз оказалось, что в тусклом свете я пытаюсь вдеть кетгут в ежик для чистки трубки. Его сиятельство тоже страдал: иногда до меня доносились придушенные проклятия, когда он в очередной раз укалывался об иглу.
Однако, наконец, все завершилось. Я с трудом поднялся на ноги и прислонился к стене. Челюсть у меня отвисла, пот заливал глаза.
Маленький пэр с сочувственной тревогой смотрел на мои бессильно повисшие руки, на запекшуюся кровь и засохшую грязь на моей груди.
— Хэрриот, дорогой мой, вы совсем вымотались, старина! И свалитесь с пневмонией или еще с чем-нибудь, если будете и дальше стоять тут полуголым. Вам нужно выпить чего-нибудь горячего. Вот что; почиститесь, оденьтесь, а я сбегаю в дом за чем-нибудь таким. — И он торопливо вышел из свинарника.
Ноющие мышцы не сразу мне подчинялись, пока я намыливался, вытирался и натягивал рубашку. Застегивая ремешок часов на запястье, я увидел, что уже начало восьмого. Со двора доносились голоса работников, приступавших к своим утренним занятиям.
Я застегивал пиджак, когда маркиз вернулся. Он нес поднос с пинтовой кружкой дымящегося кофе и двумя толстыми ломтями хлеба с медом. Он поставил поднос на тючок соломы, придвинул перевернутое ведро вместо стула, а затем вскочил на бочку с отрубями и уселся на ней точно эльф на мухоморе, обхватив руками колени и глядя на меня с радостным предвкушением.
— Слуги еще спят, старина, — сказал он. — Так что я сам приготовил вам перекусить.
Я опустился на ведро и глотнул кофе. Он был черный, обжигающий, крепкий, как удар галлоуейского бычка, и огнем разлился по моему измученному телу. Потом я вгрызся в ломоть домашней выпечки, густо намазанный собственным маслом под толстым слоем верескового меда из длинного ряда ульев, которые я так часто видел у верхнего края пустоши. Я жевал, благоговейно закрыв глаза, а потом снова взял пинтовую кружку и поглядел на фигурку, увенчивавшую бочку с отрубями.
— Дозволено ли мне сказать, сэр, что это подлинный пир. Ничего вкуснее я не едал.
Его лицо озарила восторженная улыбка.
— Ну-у... прах его побери, вы правда так думаете? Я рад. А вы замечательно поработали, мой милый. Даже выразить не могу, как я вам благодарен.
Я упоенно откусывал, жевал и запивал, чувствуя, как ко мне возвращаются силы, и тут он с тревогой заглянул в закуток.
— Хэрриот... эти швы. Не нравится мне их вид.
— Почему? — сказал я. — Это просто предосторожность. Можете сами снять их через два-три дня.
— Прекрасно! Но они не оставят раны? Лучше бы их смазать чем-нибудь.
Я чуть не подавился. Ну вот опять! Для полного счастья ему не хватало только «Пропамидина».
— Да, старина, надо наложить немножко этого прип... пром... Тысяча дьяволов! Ну никак... — Он откинул голову и испустил громовой зов: — Чарли!
Чарли появился в дверях и прикоснулся к шляпе.
— Доброе утро, милорд.
— Доброе утро, Чарли. Приглядите, чтобы свинью помазали этим замечательным кремом. Как, черт побери, он называется?
Чарли сглотнул и расправил плечи.
— «Пропопамид», милорд.
В полном восторге маленький пэр вскинул руки.
— Ну конечно же! «Пропопамид»! Просто не знаю, запомню ли я когда-нибудь это чертово название! — Он с восхищением посмотрел на своего старшего работника. — Чарли, а вы вот так сразу... Просто не понимаю, как это у вас получается.
Чарли слегка поклонился в знак благодарности.
Лорд Халтон обернулся ко мне.
— У вас ведь найдется для нас немного «Пропопамида», Хэрриот?
— Конечно, — ответил я. — По-моему, у меня есть тюбик-другой в машине.
Восседая на ведре в смешанном благоухании свиньи, отрубей и кофе, я почти физически ощущал накатывающиеся на меня волны ублаготворенности. Его сиятельство был явно на седьмом небе от всего, что произошло, Чарли улыбался той улыбкой превосходства, которая всегда появлялась на его губах после того, как он демонстрировал свое умение выговаривать заветное слово, ну а я все больше погружался в бездумную эйфорию.
С моего насеста мне была видна внутренность закутка, и зрелище было очень приятное. На время операции поросят посадили в большой ящик, но теперь они вернулись к матери и лежали бок о бок длинным розовым рядком, припав ротишками к соскам. Свинья, видимо, отпустила молоко: не было отчаянной возни, чтобы занять положение поудобнее, — ничего, кроме блаженной сосредоточенности.
Свинья была очень породистая, и вместо того чтобы лежать сейчас на колоде мясника, она кормила свое потомство. Словно прочитав мои мысли, она удовлетворенно захрюкала, и во мне поднялось то чувство свершения и честной гордости, которое дарит даже маленькая победа, придавая смысл нашей жизни на земле.
Ну и еще кое-что. Меня вдруг осенила совсем новая мысль, щекоча мое самолюбие, как пузырьки шампанского. Кто еще в эту минуту из конца в конец Англии ест завтрак, собственноручно приготовленный и поданный ему маркизом?



И КТО ИЗ НАС КОНОВАЛ?


Я боюсь стоматологов.
Но еще больше я боюсь незнакомых стоматологов, поэтому, перед тем как отправиться служить в ВВС, я убедился, что с зубами у меня все в порядке. Все говорили мне, что к зубам летчиков предъявляют особые требования, и я не хотел, чтобы кто-то посторонний копался у меня во рту. А говорили, что нельзя оставить ни одной дырки.
Поэтому перед призывом я отправился к старому мистеру Гроверу в Дарроуби, и он тщательно сделал все, что нужно. Он прекрасно справлялся со своей работой, был предупредителен и осторожен, поэтому не вызывал во мне того ужаса, который внушали другие стоматологи. Входя в его кабинет, я не испытывал ничего кроме сухости в горле, дрожания в коленях, а если учесть, что глаза я все время держал закрытыми, то мой поход к нему закончился вполне удачно.
Мой страх перед стоматологами уходит своими корнями в начало двадцатых годов, когда я впервые познакомился с ними. Еще ребенком меня отвели к ужасному Гектору Макдарроку в Глазго, и он следил за моими зубами вплоть до моей юности. Друзья моего детства говорили мне, что он и в них вселяет такой же постоянный страх, и я полагаю, что не одно поколение жителей города испытывало то же самое.
Конечно, нельзя было в этом винить только Гектора. Оборудование в те дни было примитивным, и визит к врачу-стоматологу превращался в настоящее испытание. Правда, Гектор с его раскатистым смехом, габаритами и мощью фигуры делал его еще тяжелее. А ведь он был очень милым человеком, веселым и добродушным.
Электрическая бормашина еще не была изобретена, а даже если и была, то в Шотландию не добралась, и Гектор сверлил зубы устрашающего вида машинкой с ножным приводом. У нее было огромное колесо с кожаным ремнем, которое сообщало вращение бору, и, когда вы лежали в кресле, перед вашими глазами мелькали два предмета: колесо, крутившееся возле самого уха, и огромное колено Гектора, истово ходившее вверх-вниз прямо перед вашим лицом.
Он приехал с севера и на шотландских фестивалях наряжался в килт со спораном, а бревна швырял как спички. Он был так велик и силен, что я всегда оказывался безнадежно запертым в его кресле, а он наваливался на меня всей своей массой и сверлил зубы машиной, нажимая на педаль. Он только что не прижимал коленом мою грудь, но и без того он владел мной полностью.
Его не беспокоили мои придушенные крики, когда он добирался до особенно чувствительных мест зуба, он в любом случае доводил работу до конца без каких-либо церемоний. У меня сложилось впечатление, что Гектор считал боль проявлением слюнтяйства, а страдания — средством укрепления духа.
Как бы то ни было, с тех пор я отдавал явное предпочтение нежным стоматологам типа мистера Гровера. Мне было приятно думать, что в случае драки у меня есть хороший шанс на победу или побег. Мистер Гровер также понимал, чего боятся люди, и это помогало ему в работе. Я помню, как он посмеивался, рассказывая мне об огромных фермерах, которые приходили к нему, чтобы удалить зуб. Он рассказывал мне, что подходил к стоявшему в той же комнате шкафу с инструментами, а когда оборачивался, обнаруживал, что кресло опустело.
Мне и по сию пору не нравятся походы к стоматологу, но должен признать, что современные врачи работают прекрасно. Когда я прихожу к своему врачу, я его почти не вижу. Так, белое пятно халата, и все — остальное делается из-за спины. В моем рту появляются и исчезают пальцы и инструменты, но даже тогда, когда я осмеливаюсь открыть глаза, я ничего не вижу.
С другой стороны, Гектор Макдаррок, казалось, находил удовольствие в демонстрации своих ужасных приспособлений: он наполнял раствором шприц с длинной иголкой прямо у меня под носом и несколько раз картинно брызгал кокаином в потолок, перед тем как сделать мне инъекцию. Более того, перед тем как удалить зуб, он долго копался в жестяном ящике, вытаскивая страшнейшие щипцы, пристально рассматривал их и со свистом убирал назад, пока не находил нужные.
Вспоминая обо всем этом, я сидел в длинной очереди среди летчиков, дожидавшихся предварительного осмотра. Я был благодарен мистеру Гроверу за то, что он полностью проверил все мои зубы. В дальнем конце длинного кабинета стояло зубоврачебное кресло, и стоматолог быстро проверял молодых людей в голубых кителях, а потом диктовал санитару за столом результаты осмотра.
Меня забавляло наблюдать за выражением лиц парней, когда он оглашал свой приговор: «Три пломбы, два удаления!», «Восемь пломб!» Большинство из них выглядели удивленными, другие — чуть не плакали. То тут, то там кто-то пытался спорить с человеком в белом халате, но толку в этом не было: их не слушали. Время от времени я едва удерживался от громкого смеха. Конечно, я понимал, что злорадствую, но, в конце концов, им некого было винить, кроме себя. Если бы они проявили способность предвидеть, как это сделал я, им бы ни о чем не пришлось беспокоиться.
Когда прозвучала моя фамилия, я поспешил к креслу, и, напевая себе под нос, беззаботно опустился в него. Стоматологу не понадобилось много времени. Он решительно покопался в моих зубах и рявкнул:
— Пять пломб, одно удаление!
Я замер и с удивлением уставился на него.
— Но, но... — я начал заикаться, — я же только что проверил зубы...
— Следующий, пожалуйста, — проворчал стоматолог.
— Но доктор Гровер сказал...
— Следующий! Да поживее! — крикнул санитар, не выказывая ко мне ни малейшего интереса.
— Явитесь завтра утром в Риджент-Лодж на удаление, — сказала мне девушка из женского вспомогательного отряда ВВС.
Завтра утром! Боже, они не теряют времени! Но что все это значило? Мои зубы были в полном порядке. Только на одном была слегка повреждена эмаль, но мистер Гровер сказал, что это не доставит мне неприятностей. На этот зуб ложился чубук моей трубки, но не могло же это быть причиной такого диагноза.
Но затем возникла малоприятная мысль о том, что мое мнение никого не интересует. Когда мои робкие протесты были проигнорированы — там, в кабинете, — меня впервые поразило то обстоятельство, что я больше не являюсь гражданским лицом.
На следующее утро грохот крышек мусорных баков не мог заглушить мрачные мысли, которые лезли мне в голову. Мне сегодня предстояло удаление зуба! При этом довольно скоро. Следующие несколько часов, которые были заняты утренним построением и марш-броском на завтрак, моя тревога только нарастала. Даже омлет из яичного порошка и тосты были не так вкусны, как обычно, а серый день еще не успел начаться, когда я подходил к Риджент-Лоджу.
Поднимаясь по ступеням дома, я почувствовал, что мои ладони покрываются потом. Я не любил сверления зубов, но удаление было куда как страшнее. Что-то восставало внутри меня при мысли, что из меня силой вырвут некую часть моего организма, пусть и безболезненно. Я шел по гулкому коридору и уверял себя в том, что больно не будет, в наши дни больно не бывает. Так, небольшой укольчик, и все.
Я лелеял эту удобную мысль, когда вошел в огромный зал ожидания, в который выходили двери кабинетов. Здесь сидело около тридцати летчиков с различными выражениями на лицах: от болезненной улыбки до напускной бравады. В воздухе стоял удушающий запах антисептиков. Я нашел себе стул, сел и приготовился ждать. Я уже достаточно давно находился в армии, чтобы знать, что в армии приходится долго ждать всего, и я не видел причины, почему посещение стоматолога должно в этом отношении чем-то отличаться от всего остального.
Когда я садился, человек слева приветствовал меня легким кивком головы. Он был толст, и на лоб ему падали грязные черные волосы. Он сосредоточенно ковырял спичкой в зубах, но, окинув меня оценивающим взглядом, обратился ко мне на чистейшем кокни:
— Ты в какой кабинет, старина?
Я посмотрел в карту.
— В четвертый.
— Иди ты! Значит, попался! — он вытащил спичку изо рта и зловеще улыбнулся.
— Попался? Что вы имеете в виду?
— А ты что, не слышал? Там же работает мясник.
— Кто? Какой мясник? — у меня задрожал голос.
— Да так называют стоматолога, который там работает, — он широко улыбнулся. — Он настоящий убийца, этот тип.
Я сглотнул.
— Мясник?.. Убийца?.. Перестаньте! Все они одинаковы, я уверен.
— Не верь этому, старина. Есть те, что получше, и те, что похуже, но этот тип — настоящий убийца. Ему нельзя было позволять работать врачом.
— А откуда вы знаете?
Он беспечно помахал рукой.
— Я здесь бывал уже несколько раз и слышал ужасные крики из этого кабинета. К тому же я разговаривал с парнями, которые там были. Все они называют его мясником.
Я потер руки о грубое голубое сукно брюк.
— Да я и сам слышал такие рассказы. В них все преувеличено.
— Сам увидишь, старина, — он вновь начал ковырять в зубах. — Только не говори, что это я тебе сказал.
Он говорил еще о многом, но я слушал его вполуха. Фамилия его была Симкин, и он не был курсантом летной школы, как мы, а служил в регулярных наземных частях, работая на кухне. Он с презрением называл нас рядовыми необученными и подчеркивал, что нам придется «как следует послужить», чтобы оказаться достойными звания летчиков Королевских военно-воздушных сил. Впрочем, я заметил, что, несмотря на долгие годы службы, он был младшим пилотом, как и я.
Прошел почти час, который я просидел с колотящимся в груди сердцем, прежде чем дверь с номером четыре открылась. Должен признаться, все молодые люди, выходившие из этого кабинета, выглядели довольно растерянно, а один чуть ли не выполз оттуда, держась за щеку обеими руками.
— Боже! Ты только посмотри на этого несчастного дурака! — Симкин не пытался скрыть свое удовлетворение. — Стукни меня! Он отмучился. Как я рад, что нахожусь не на твоем месте.
Я чувствовал, как напряжение во мне растет.
— А в какой кабинет идете вы? — спросил я.
Он тщательно обследовал спичкой рот.
— Номер два, старина. Я там уже был. Там работает отличный парень, один из лучших. Никогда не сделает больно.
— Что же, значит, вам повезло.
— Да нет, везение тут ни при чем, старина, — он помолчал и, наставив на меня спичку, продолжил. — Я знаю, как здесь и что. Есть разные пути и средства.
Он резко опустил глаза.
Разговор внезапно прекратился, поскольку ужасная дверь открылась, и из нее вышла девушка из вспомогательного женского отряда.
— Младший пилот Джеймс Хэрриот, — сказала она.
Я встал на дрожащие ноги и глубоко вдохнул. Я еще не сделал и шага, но заметил, что на лице Симкина играет выражение невыразимой радости. Он получал явное удовольствие.
Пройдя в кабинет, я ощутил, как мое чувство обреченности усилилось. Мясник был очередным Гектором Макдарроком — под два метра ростом, с огромными руками, которые раздували рукава его халата. У меня мороз пошел по коже, когда он, весело смеясь, подошел к креслу.
Усевшись в кресло, я решил предпринять последнюю попытку.
— Это вот этот зуб? — спросил я, коснувшись пальцем единственного подозреваемого.
— Именно он, — рявкнул мясник, — как раз этот.
— Но, знаете ли, — начал я с легким смешком, — мне кажется, я смогу вам объяснить. Произошла ошибка...
— Да, да... — пробормотал он, заполняя шприц перед моими глазами и брызнув в воздух несколькими веселыми струйками.
— Но на нем же только откололся кусочек эмали, и мистер Гровер говорил...
Девушка наклонила кресло, я оказался в полулежачем положении, а надо мной наклонилась белая туша.
— Видите ли, — попытался я в отчаянии. — Мне нужен этот зуб. Я зажимаю в нем...
Сильный палец прижал мою десну, и я почувствовал, как в нее входит иголка. Я решил покориться судьбе.
Когда этот гигант сделал местную анестезию, он опустил шприц.
— Теперь посиди пару минут, — сказал он и вышел из кабинета.
Как только за ним закрылась дверь, девушка на цыпочках подошла ко мне.
— Этот тип — придурок! — прошептала она.
— Придурок? Что вы имеете в виду?
— Болтун! Сдвинутый по фазе! Он не умеет удалять зубы!
— Но... но... он же стоматолог, не так ли?
Девушка криво усмехнулась.
— Это он так думает! Но не умеет ничего!
У меня не было времени, чтобы оценить эту бодрящую информацию, поскольку дверь отворилась, и гигант вошел в кабинет.
Он взял ужасные щипцы, я закрыл глаза, а он стал разминать руки.
Должен признаться, что я ничего не чувствовал, пока он манипулировал с моим зубом, пытаясь его раскачать: местная анестезия делала свое благородное дело. Я уже говорил себе, что все скоро кончится, как вдруг услышал резкий хруст.
Я открыл глаза. Мясник удивленно уставился на обломок зуба, зажатый в щипцах. Корень по-прежнему оставался в десне.
Стоящая у него за спиной девушка многозначительно кивнула мне, как бы желая сказать: «А что я говорила?» Она была миловидной и невысокой, но, боюсь, любые сексуальные проявления у молодых людей, появлявшихся в этом кабинете, исчезали немедленно.
«Черт!» — проворчал мясник и начал копаться в железном ящике. Я тут же перенесся в дни, когда Макдаррок выуживал из своего ящика одну пару щипцов за другой, открывая и закрывая их, как бы примеряя ко мне.
Однако никакого успеха он не добился, и по прошествии некоторого времени я стал невольным свидетелем постепенной перемены его настроения — от сердечности к молчанию, а затем к чему-то похожему на панику. Было видно, что мужик явно пришиблен. У него не было ни малейшего представления о том, как вытащить корень.
Он пытался достать его и так, и эдак в течение получаса, когда его внезапно осенила идея. Отбросив все щипцы в сторону, он почти бегом выскочил из кабинета, но вскоре появился снова, держа перед собой поднос, на котором лежали долото и металлический молоток.
Он подал знак, и девушка положила кресло совершенно горизонтально. Видимо, процедура ей была хорошо знакома, потому что она рассчитанным движением взяла мою голову в руки и замерла в ожидании.
Я не мог поверить своим глазам, когда этот мужик всунул долото мне в рот и замахнулся молотком, но все сомнения рассеялись, когда железо ударило по остаткам зуба, а голова откинулась на упругую грудь девушки. И, тем не менее, пытка продолжалась. Я уже потерял счет времени, а мясник все бил и бил, и моя голова ходила ходуном в девичьих руках.
В моей голове крутилась мысль о том, что мне всегда было интересно, что чувствуют молодые лошади, когда я выбиваю им волчьи зубы. Теперь я это знал.
Когда он, наконец, остановился, я открыл глаза и, хотя к тому времени я уже был готов ко всему, с удивлением увидел, как он вдевает в иглу шелковинку. Он взмок, и, когда наклонился надо мной, в его глазах светилось отчаяние.
«Просто пару шовчиков», — хрипло пробормотал он, и я снова закрыл глаза.
Когда я встал с кресла, меня охватило очень странное чувство. Голова кружилась, а кончики швов щекотали язык. Уверен, что, выходя из кабинета, я качался из стороны в сторону и инстинктивно прикрывал рот рукой.
Первым человеком, который попался мне по дороге, был Симкин. Он сидел там же, где я и оставил его, но теперь он выглядел иначе, с волнением вглядываясь в мое лицо. Я прошел мимо, и он ухватил меня за рукав.
— Ну, и как ты, старина? — сказал он, заикаясь. — Мне сменили кабинет и назначили четвертый. — Он сглотнул. — Ты довольно ужасно выглядишь после визита туда. Что случилось?
Я посмотрел на него. Возможно, не все еще потеряно и этим утром я еще увижу свет. Я сел рядом с ним и застонал.
— Боже, вы еще шутите! Я ничего подобного раньше не видел. Он чуть не убил меня. Его не зря назвали мясником!
— Почему?.. Что?.. Что он сделал?
— Да ничего особенного. Просто выбил мне зуб с помощью молотка и долота, только и всего.
— Черт! Ты меня разыгрываешь! — Симкин попытался улыбнуться.
— Честное слово, — сказал я. — Как бы то ни было, сейчас мимо пронесут поднос с инструментами. Увидите сами.
Он уставился на девушку, которая уносила ужасные приспособления, и побледнел.
— Иди ты! А что?.. Что еще он сделал?
Я подержался за челюсть. «Еще он сделал такое, чего я раньше не видел. Он сделал в челюсти такую дыру, что пришлось накладывать швы».
Симкин решительно замотал головой.
— Нет, я не верю! Я не верю тебе!
— Что же, — сказал я, — а что вы скажете про это?
Я наклонился к нему и оттянул губу, чтобы показать в непосредственной близи огромную дыру и кровавые концы швов, торчащих из раны.
Он отшатнулся от меня, его губы затряслись, а глаза расширились.
— Боже, — застонал он. — О Боже!
Тут из-за двери выглянула девушка и крикнула:
— Младший пилот Симкин!
Он подпрыгнул, как будто его ударил электрический разряд. Затем, понурив голову, зашаркал в кабинет. В двери он оглянулся, с отчаянием поглядел на меня, и больше я его не видел.
Этот опыт усилил мой ужас перед предстоящими мне пятью пломбами. Но мои страхи оказались напрасными, это были просто вполне тривиальные манипуляции, которые безболезненно и эффективно выполнили стоматологи Королевских ВВС, сильно отличавшиеся от мясника.
И уже после многих лет, как закончилась война, человек из четвертого кабинета протянул ко мне свою длинную руку из прошлого. Я стал чувствовать что-то странное во рту и отправился к мистеру Гроверу, который сделал мне рентген челюсти и показал милую картину того рокового корня, который оставался сидеть на своем месте, несмотря на молоток и долото. Он удалил его, и сага получила свое окончание.
Мясник оставил по себе яркую память, поскольку, мало того, что он подверг меня такому испытанию, он постоянно напоминал о себе опасным болтанием чубука трубки, который я никак не мог зафиксировать в бесполезной дыре между зубами.
Но все-таки небольшое утешение я в этом нашел. Покидая кабинет номер четыре, я подыскал слова, которые принесли мне некоторое удовлетворение. Я обернулся и обратился к великану, который готовился принять очередную жертву.
— Кстати, — сказал я, — а ведь я выбил столько зубов именно таким способом, как вы только что.
Он повернулся и уставился на меня.
— В самом деле? Вы что, стоматолог?
— Нет, — ответил я через плечо. — Я — коновал.


РЕДКОСТНАЯ ПАРА


Женщины нравятся мне больше, чем мужчины.
Нет-нет, ничего дурного о мужчинах я сказать не хочу: как-никак я ведь тоже мужчина, — но только слишком уж много их было в ВВС. В буквальном смысле тысячи и тысячи их толкались, орали, ругались, и скрыться от них было некуда. Некоторые стали моими друзьями, и дружба эта продолжается по сей день, но общее отнюдь не поэтичное их множество открыло мне глаза на то, как изменили меня несколько месяцев семейной жизни.
Женщины много нежнее, ласковее, чистоплотнее, во всех отношениях приятнее, и я, всегда считавший себя своим в мужской компании, внезапно пришел к изумившему меня выводу: что мне куда милее общество женщины — одной женщины...
Ощущение, что я внезапно очутился в куда более грубом мире, особенно усугублялось в начале каждого нового дня, а наибольшей остроты оно достигло в то утро, когда я дежурил на пожарном посту и мне на долю выпало садистское удовольствие бежать по коридору, стуча крышками мусорных бачков и вопя: «Подъем, подъем!» Особенно ошеломляли меня не проклятия и нехорошие слова, доносившиеся из темных спален, а удивительные утробные звуки. Они привели мне на память Седрика, одного моего пациента, и я мгновенно очутился в Дарроуби с телефонной трубкой в руке. Голос в ней был каким-то странно нерешительным.
— Мистер Хэрриот... Я была бы очень вам благодарна, если бы вы приехали посмотреть мою собаку...
Женщина, вернее, дама.
— Разумеется. А в чем дело?
— Ну-у... он... э... у него... он страдает некоторым метеоризмом...
— Прошу прощения?
Долгая пауза.
— У него сильный метеоризм.
— А конкретнее?
— Ну... полагаю... вы понимаете... газы... — Голос жалобно дрогнул.
Мне показалось, что я уловил суть.
— Вы хотите сказать, что его желудок...
— Нет-нет, не желудок. Он выпускает... э... порядочное количество... э... газов из... из... — В голосе появилось отчаяние.
— А-а! — Все прояснилось. — Понимаю. Но ведь ничего серьезного как будто нет? Он плохо себя чувствует?
— Нет. Во всех других отношениях он совершенно здоров.
— Ну и вы все-таки считаете, что мне нужно его посмотреть?
— Да-да, мистер Хэрриот! И как можно скорее. Это становится... стало серьезной проблемой...
— Хорошо, — сказал я. — Сейчас приеду. Будьте так добры, мне надо записать вашу фамилию и адрес.
— Миссис Рамни. «Лавры».
«Лавры» оказались красивым особняком на окраине Дарроуби, стоявшим посреди большого сада. Дверь мне открыла сама миссис Рамни, и я был ошеломлен. Не столько даже ее поразительной красотой, сколько эфирностью ее облика. Вероятно, ей было под сорок, но она словно сошла со страниц викторианского романа — высокая, стройная, вся какая-то неземная. И я сразу же понял ее телефонные страдания. Такое воплощение изысканности, деликатности — и вдруг!..
— Седрик на кухне, — сказала она. — Я провожу вас.
Поразил меня и Седрик. Огромный боксер в диком восторге прыгнул ко мне и принялся дружески скрести мою грудь такими огромными задубелыми лапами, каких мне давно видеть не приходилось. Я попытался сбросить его, но он повторил свой прыжок, восхищенно пыхтя мне в лицо и виляя всем задом.
— Сидеть! — резко сказала дама, а когда Седрик не обратил на нее ни малейшего внимания, добавила нервно, обращаясь ко мне: — Он такой ласковый.
— Да, — еле выговорил я. — Это сразу заметно. — И, сбросив наконец могучую псину, попятился для безопасности в угол. — И часто этот... э... метеоризм имеет место?
Словно в ответ, почти осязаемая сероводородная волна поднялась от собаки и захлестнула меня. Видимо, радость от встречи со мной активизировала какие-то внутренние процессы в организме Седрика. Я упирался спиной в стену, а потому не мог подчиниться инстинкту самосохранения и бежать, а только заслонил лицо ладонью.
— Вы имели в виду это?
Миссис Рамни помахала перед носом кружевным платочком, и матовую бледность ее щек окрасил легкий румянец.
— Да... — ответила она еле слышно. — ... Это.
— Ну что же, — произнес я деловито. — Причин для беспокойства нет никаких. Пойдемте куда-нибудь, поговорим о том, как он питается, и обсудим еще кое-что.
Выяснилось, что Седрик получает довольно много мяса, и я составил меню, снизив количество белка и добавив углеводов. Затем прописал ему принимать по утрам и вечерам смесь белой глины с активированным углем и отправился восвояси со спокойной душой.
Случай был пустяковый, и он совсем изгладился у меня из памяти, когда снова позвонила миссис Рамни.
— Боюсь, Седрику не лучше, мистер Хэрриот.
— Очень сожалею. Так он... э... все еще... да... да... — Я задумался. — Вот что. По-моему, снова его смотреть сейчас мне смысла нет, а вы неделю-другую совсем не давайте ему мяса. Кормите его сухарями и ржаным хлебом, подсушенным в духовке. Ну, и еще овощи. Я дам вам порошки подмешивать ему в еду. Вы не заехали бы?
Порошки эти обладали значительным абсорбционным потенциалом, и я не сомневался в их действенности, однако неделю спустя миссис Рамни позвонила опять.
— Ни малейшего улучшения, мистер Хэрриот. — В голосе ее слышалась прежняя дрожь. — Я... мне бы хотелось, чтобы вы еще раз его посмотрели.
Особого смысла в том, чтобы снова осматривать абсолютно здоровую собаку, я не видел, но заехать обещал. Вызовов у меня было много, и в «Лавры» я добрался после шести. У подъезда стояло несколько автомобилей, а когда я вошел в дом, то очутился среди гостей, приглашенных на коктейль, — людей одного круга с миссис Рамни и таких же утонченных. По правде говоря, я в своем рабочем костюме выглядел в этом элегантном обществе деревенским пентюхом.
Миссис Рамни как раз намеревалась проводить меня на кухню, но тут дверь распахнулась, и в нее, извиваясь от восторга, влетел Седрик. Секунду спустя джентльмен с лицом эстета уже отчаянно отбивался от огромных лап, весело царапавших его жилет. Это ему удалось ценой потери двух пуговиц, и боксер принялся ластиться к одной из дам. Еще мгновение, и он сдернул бы с нее платье, но тут я его оттащил.
В изящной гостиной воцарился хаос. Жалобные уговоры хозяйки вплетались в испуганные возгласы при каждой новой атаке дюжего пса, но вскоре я обнаружил, что ситуация осложняется новым элементом. По комнате быстро разливался всепроникающий запах— злополучный недуг Седрика не замедлил дать о себе знать.
Я всячески старался забрать пса из гостиной, но он понятия не имел о послушании, и все мои попытки завершились жалким фиаско.
Одна неловкая минута сменялась другой... Тут-то я и постиг во всей полноте ужас положения миссис Рамни. Нет собаки, которая иногда не пускала бы газы, но Седрик был особая статья: он пускал их непрерывно. И звуки, сопровождавшие этот процесс, хотя сами по себе были вполне безобидны, в таком обществе вызывали даже большее смущение, чем дальнейшее бесшумное распространение газов.
А Седрик еще подливал масло в огонь: всякий раз, когда раздавался очередной взрыв, он вопросительно поглядывал на свой тыл и принимался выделывать курбеты по всей комнате, словно его взгляд ясно различал веющие по ней зефиры, а он ставил себе целью тут же их изловить.
Казалось, миновал год, прежде чем мне удалось изгнать его из гостиной. Миссис Рамни придерживала дверь открытой, когда я начал оттеснять Седрика в направлении кухни, но могучий боксер еще не истощил свои ресурсы: по дороге он внезапно задрал заднюю ногу, и мощная струя оросила острую, как бритва, складку модных брюк одного из элегантных джентльменов.
После этого вечера я ринулся в бой ради миссис Рамни. Ведь ей моя помощь была необходима как воздух, и я наносил Седрику визит за визитом, пробуя все новые и новые средства. Я проконсультировался у Зигфрида, и он рекомендовал диету из сухарей с древесным углем. Седрик поглощал их с видимым наслаждением, но и они ни на йоту не помогли.
А я все это время ломал голову над загадкой миссис Рамни. Она жила в Дарроуби уже несколько лет, но никто о ней ничего не знал. Неизвестно было даже, вдова она или разъехалась с мужем. Но меня такие подробности не интересовали. Интриговала меня куда более жгучая тайна: каким образом она оказалась владелицей такого пса, как Седрик?
Трудно было вообразить собаку, менее гармонировавшую с ее личностью. Даже не считая его недуга, он во всем являлся полной ее противоположностью: дюжий, буйный, туповатый душа-парень, совершенно неуместный в ее утонченном доме. Я так и остался в неведении, что и почему их связало, но во время моих визитов я узнал, что и у Седрика есть свой поклонник — бывший батрак Кон Фентон, подрабатывавший как приходящий садовник и три дня в неделю трудившийся в «Лаврах». Боксер кинулся провожать меня к воротам, и старик с восхищением уставился на него.
— Ух, черт! — сказал он. — Отличный пес!
— Вы правы, Кон, — ответил я. — Очень симпатичный.
И я не кривил душой. При более близком знакомстве устоять перед дружелюбием Седрика было трудно. На редкость ласковый — ни злости, ни капли подлости, он был постоянно окружен ореолом не только зловония, но и искренней доброжелательности.
Когда он отрывал у людей пуговицы или орошал их брюки, двигало им исключительно желание излить на них свою симпатию.
— Вот уж ляжки, так ляжки! — благоговейно прошептал Кон, с восторгом глядя на мускулистые ноги пса. — Ей-богу, он перемахнет через эту калитку и даже ее не заметит. Одно слово, стоящая собака.
И вдруг меня осенило, почему боксер так ему понравился. Между ним и Седриком было явное сходство — тоже не слишком обременен мозгами, сложен как бык, могучие плечи, широкая, вечно ухмыляющаяся физиономия — ну просто два сапога пара.
— Люблю я, когда хозяйка его в сад выпускает, — продолжал Кон, как обычно посапывая. — Уж с ним не соскучишься.
Я внимательно в него всмотрелся. Впрочем, он мог и не заметить особенности Седрика — ведь виделись они под открытым небом.
Всю дорогу домой я уныло размышлял над тем, что от моего лечения пользы Седрику нет никакой. Конечно, переживать по такому поводу казалось смешным, тем не менее ситуация начала меня угнетать, и моя тревога передалась Зигфриду. Он как раз спускался с крыльца, когда я вылез из машины, и его ладонь сочувственно опустилась на мое плечо.
— Вы из «Лавров», Джеймс? Ну, как вы нашли нынче вашего пукающего боксера?
— Боюсь, без изменений, — ответил я, и мой коллега сострадательно покачал головой.
Мы оба потерпели поражение. Возможно, существуй тогда хлорофилловые таблетки, от них и была бы польза, но все тогдашние средства я перепробовал без малейших результатов. Положение выглядело безвыходным. И надо же, чтобы владелицей такой собаки была миссис Рамни! Даже обиняками обсуждать с ней Седрика было невыносимо.
От Тристана тоже не оказалось никакого проку. Он с большой разборчивостью решал, какие наши пациенты заслуживают его внимания, но симптомы Седрика сразу внушили ему интерес, и он во что бы то ни стало захотел сопровождать меня в «Лавры». Однако этот визит для него оказался последним.
Могучий пес прыгнул нам навстречу, покинув свою хозяйку, и, словно нарочно, приветствовал нас особенно звучным залпом.
Тристан тотчас вскинул руку театральным жестом и продекламировал:
— О, говорите вы, губы нежные, что никогда не лгали!
Больше я Тристана с собой не брал: мне и без него было тошно.
Тогда я еще не знал, что впереди меня поджидает еще более тяжкий удар. Несколько дней спустя опять позвонила миссис Рамни.
— Мистер Хэрриот, моя приятельница хочет привезти ко мне свою прелестную боксершу, чтобы повязать ее с Седриком.
— А?
— Она хочет повязать свою суку с Седриком.
— С Седриком?.. — Я уцепился за край стола. Не может быть! — И вы согласились?
— Ну конечно.
Я помотал головой, проверяя, не снится ли мне это. Неужто кто-то хочет получить от Седрика потомство? Я уставился на телефон, и перед моим невидящим взором проплыли восемь маленьких Седриков, которые все унаследовали особенность своего родителя... Да что это я? По наследству это не передается... Я кашлянул, взял себя в руки и сказал твердым голосом:
— Что же, миссис Рамни, раз вы так считаете.
Наступила пауза.
— Но, мистер Хэрриот, я хотела бы, чтобы это произошло под вашим наблюдением.
— Право, не вижу зачем! — Я сжал кулак так, что ногти впились в ладонь. — Мне кажется, все будет хорошо и без меня.
— Ах, я буду гораздо спокойнее, если вы приедете. Ну пожалуйста! — умоляюще сказала она.
Вместо того чтобы испустить заунывный стон, я судорожно втянул воздух в грудь.
— Хорошо. Утром приеду.
Весь вечер меня терзали дурные предчувствия. Впереди предстояло еще одно мучительнейшее свидание с этой прелестной дамой. Ну почему мне все время выпадает на долю делить с ней эпизоды один другого непристойнее? И я искренне страшился худшего. Даже самый глупый кобель при виде сучки с течкой инстинктивно знает, что от него требуется. Но такой призовой идиот, как Седрик... Да, на душе у меня было смутно.
На следующее утро все худшие мои страхи оправдались. Труди, боксерша, оказалась изящным, относительно миниатюрным созданием и выражала полную готовность выполнить свою роль. Однако Седрик, хотя и впал при виде ее в неистовый восторг, на этом и остановился. Хорошенько ее обнюхав, он с идиотским видом затанцевал вокруг, высунув язык. После чего покатался по траве, затем ринулся к Труди, резко затормозил перед ней, раздвинув широкие лапы и наклонив голову, готовый затеять веселую возню. У меня вырвался тяжелый вздох. Так я и знал! Этот балбес-переросток представления не имел, что ему делать дальше.
Пантомима продолжалась, и, естественно, эмоциональное напряжение возымело обычный эффект. Теперь Седрик то и дело оглядывался с изумлением на свой хвост, будто в жизни ничего подобного не слышал.
Свои танцы он перемежал стремительными пробежками вокруг газона, но после десятой, видимо, решил, что ему все-таки следует заняться сукой. Он решительно направился к ней, и я затаил дыхание. К несчастью, зашел он не с того конца. Труди сносила его штучки с кротким терпением, но теперь, когда он лихо принялся за дело около левого ее уха, она не выдержала и, пронзительно тявкнув, куснула его заднюю ногу так, что он в испуге отскочил.
После этого при каждом его приближении она угрожающе скалила зубы, явно разочаровавшись в своем нареченном, и с полным на то основанием.
— Мне кажется, миссис Рамни, с нее достаточно, — сказал я.
С меня тоже было более чем достаточно, как и с миссис Рамни, судя по ее прерывистому дыханию, заалевшим щекам и колышущемуся у носа платочку.
— Да... конечно... Вероятно, вы правы, — ответила она.
Труди увезли домой, на чем карьера Седрика как производителя и окончилась.
А я решил, что настало время поговорить с миссис Рамни, и несколько дней спустя заехал в «Лавры» без приглашения.
— Возможно, вы сочтете, что я слишком много на себя беру, — сказал я, — но, по моему глубокому убеждению, Седрик для вас не подходит. Настолько, что просто портит вам жизнь.
Глаза миссис Рамни расширились.
— Ну-у... Конечно, в некоторых отношениях с ним трудно... но что вы предлагаете?
— По-моему, вы должны завести другую собаку. Пуделя или корги. Небольшую. Чтобы вам просто было с ней справляться.
— Но, мистер Хэрриот, я подумать не могу, чтобы Седрика усыпили! — На глаза у нее навернулись слезы. — Я ведь очень к нему привязалась, несмотря на его... Несмотря ни на что.
— Ну что вы! Мне он тоже нравится. В общем-то он большой симпатяга. Но я нашел выход. Почему бы не отдать его Кону?
— Кону?..
— Ну да. Он от Седрика просто без ума, а псу у старика будет житься неплохо. За домом там большой луг, Кон даже скотину держит. Седрику будет где побегать. А Кон сможет приводить его с собой сюда, и три раза в неделю вы будете с ним видеться.
Миссис Рамни некоторое время молча смотрела на меня, но ее лицо озарилось надеждой.
— Вы знаете, мистер Хэрриот, это было бы отлично. Но вы уверены, что Кон его возьмет?
— Хотите держать пари? Он же старый холостяк и, наверное, страдает от одиночества. Вот только одно... обычно они встречаются в саду. Но когда Седрик в четырех стенах начнет... когда с ним случится...
— Думаю, это ничего, — быстро перебила миссис Рамни. — Кон брал его к себе на неделю-другую, когда я уезжала отдыхать, и ни разу не упомянул... ни о чем таком...
— Вот и прекрасно! — Я встал, прощаясь. — Лучше поговорите со стариком не откладывая.
Миссис Рамни позвонила мне через два-три дня. Кон уцепился за ее предложение, и они с Седриком как будто очень счастливы вместе. А она последовала моему совету и взяла щенка пуделя.
Увидел я этого пуделя только через полгода, когда понадобилось полечить его от легкой экземы. Сидя в элегантной гостиной, глядя на миссис Рамни, подтянутую, безмятежную, изящную, с белым пудельком на коленях, я невольно восхитился гармоничностью этой картины. Пышный ковер, бархатные гардины до полу, хрупкие столики с дорогими фарфоровыми безделушками и миниатюрами в рамках. Нет, Седрику тут было нечего делать.
Кон Фентон жил всего в полумиле оттуда, и я, вместо того чтобы прямо вернуться в Скелдейл-хаус, свернул к его дому, поддавшись минутному импульсу. Я постучал. Старик открыл дверь, и его широкое лицо стало еще шире от радостной улыбки.
— Входи, парень! — воскликнул он с обычным своим странным посапыванием. — Вот уж гость так гость!
Я не успел переступить порога тесной комнатушки, как в грудь мне уперлись тяжелые лапы. Седрик не изменил себе, и я с трудом добрался до колченогого кресла у очага. Кон уселся напротив, а когда боксер прыгнул, чтобы облизать ему лицо, дружески стукнул его кулаком между ушами.
— Сидеть, очумелая твоя душа! — прикрикнул Кон с нежностью, и Седрик блаженно опустился на ветхий половичок, с обожанием глядя на своего нового хозяина.
— Что же, мистер Хэрриот, — продолжал Кон, начиная набивать трубку крепчайшим на вид табаком, — очень я вам благодарен, что вы мне такого пса сподобили. Одно слово, редкостный пес, и я его ни за какие деньги не продам. Лучшего друга днем с огнем не сыщешь.
— Вот и прекрасно, Кон, — ответил я. — И, как вижу, ему у вас живется лучше некуда.
Старик раскурил трубку, и к почерневшим балкам низкого потолка поднялся клуб едкого дыма.
— Ага! Он ведь все больше снаружи околачивается. Такому большому псу надо же выход силе давать.
Но Седрик в эту минуту дал выход отнюдь не силе, потому что от него повеяло знакомой вонью, заглушившей даже вонь табака. Кон сохранял полное равнодушие, но мне в этом тесном пространстве чуть не стало дурно.
— Ну что же! — с трудом просипел я. — Мне пора. Я только на минутку завернул поглядеть, как вы с ним устроились.
Торопливо поднявшись с кресла, я устремился к двери, но душная волна накатила на меня с новой силой. Проходя мимо стола с остатками обеда, я увидел единственное украшение этого убогого жилища: надтреснутую вазу с великолепным букетом гвоздик. Чтобы перевести дух, я уткнулся лицом в их благоуханную свежесть.
Кон одарил меня одобрительным взглядом.
— Хороши, а? Хозяйка в «Лаврах» позволяет мне брать домой хоть цветы, хоть что там еще, а гвоздики — они самые мои любимые.
— И делают вам честь! — искренне похвалил я, все еще пряча нос среди душистых лепестков.
— Так-то так, — произнес он задумчиво, — только вот радости мне от них меньше, чем вам.
— Почему же, Кон?
Он попыхтел трубкой.
— Замечали небось, как я говорю? Не по-человечески вроде?
— Да нет... нет... нисколько.
— Что уж там! Это у меня с детства так. Вырезали мне полипы, ну и подпортили малость.
— Вот как...
— Оно, конечно, пустяки, только кое-чего я лишился.
— Вы хотите сказать, что... — У меня в мозгу забрезжил свет: вот каким образом человек и собака обрели друг друга, вот почему им так хорошо друг с другом, и счастливое совместное будущее им обеспечено. Перст судьбы, не иначе.
— Ну да, — грустно докончил старик. — Обоняния у меня нет. Ну прямо никакого.



ПЕРЕЗАНИМАЛСЯ


Когда я наклонился над раковиной в туалете, меня охватил очередной приступ кашля, а малоприятное ощущение себя пешкой в большой игре стало крепнуть.
Огромную разницу между моей теперешней жизнью и прошлой — в качестве ветеринара — составляло то обстоятельство, что я привык самостоятельно принимать решения о том, как мне поступить, а все решения в Королевских ВВС, которые касались меня, принимались другими людьми. Мне не очень нравилось быть пешкой, потому что наша жизнь простых авиаторов регулировалась правилами и понятиями, придуманными такими высокими начальниками, что мы никогда их не знали.
А многие из них казались мне безумными.
Например, кто решил, что окна наших спален должны быть открыты в течение всей йоркширской зимы, с тем чтобы здоровый морозный туман мог влетать к нам прямо с холодного океана и ледышками оседать на кроватях, в которых мы спали? В результате в нашем звене была почти стопроцентная заболеваемость бронхитом, и утренний хоровой кашель курсантов превращал «Гранд-отель» в легочный санаторий.
У меня опять начался приступ кашля. Он сотрясал все тело, а глаза были готовы вылезти из орбит. Искушение уйти на больничный было сильным, но я пока терпел. Большинство ребят тоже терпели до тех пор, пока не поднималась температура и не начинались хрипы в легких. Только тогда они показывались врачу, и к концу февраля почти все они по нескольку дней пролежали в госпитале. Я был одним из тех немногих, которые туда пока не попали. Возможно, в моей позиции была некоторая бравада — ведь большинству было по восемнадцать-девятнадцать лет, а я был старше, мне было уже далеко за двадцать, но были и две другие причины. Во-первых, очень часто я чувствовал себя по-настоящему плохо после того, как, одевшись, не мог съесть завтрак. Но к этому времени показываться врачу было уже поздно: надо было успеть до семи часов утра или болеть до следующего дня.
А во-вторых, мне не нравился парад больных. Я выходил в коридор с полотенцем на шее, а сержант в это время зачитывал список во всю мощь своих легких.
— Больные — на построение! — орал он. — Построиться здесь! Быстрее, быстрее!
Из разных дверей появлялись несчастные фигуры инвалидов, шаркающих ногами по линолеуму. Каждый нес с собой рюкзак с принадлежностями, куда входили пижама, полотняные тапочки, нож, вилка, ложка и тому подобное.
Сержант издавал новый рык:
— Стройся! Шевелитесь! Смотрите бодрее!
Я смотрел на молодых людей, которые, дрожа, стояли в строю с белыми лицами. Большинство из них кашляло и брызгало слюной, а один держался за живот, как от приступа аппендицита.
— Парад! — кричал сержант. — Смирно! Парад, вольно! Смирно! Нале-во! Прибавить шаг! Левой! Левой!
Группа несчастных устало уходила. Им предстояло пройти около полутора километров под дождем в медсанбат, разместившийся в другом отеле этого городка. По возвращении в комнату моя решимость терпеть как можно дольше окрепла.
Еще больше нас возмущало возникшее у какого-то большого начальства предположение, что нам недостаточно ежедневных пробежек вокруг Скарборо, и поэтому мы время от времени должны делать остановки и боксировать с тенью, как настоящие боксеры. Нам такая идея казалась слишком возмутительной, но нам объявил об этом сержант, бегавший вместе с нами. Какая-то очень большая шишка спустила этот приказ вниз, утверждая, что такие упражнения укрепят наш дух. Нас какое-то время это очень волновало, включая и сержанта, которого не радовала перспектива отвечать за группу явных психов, колотящих руками воздух. К нашему спасению, у кого-то хватило здравого смысла не потворствовать такому начинанию, и оно вскоре забылось.
Но из многих блестящих инициатив одна мне запомнилась особенно хорошо. В соответствии с ней мы должны были кричать после каждого занятия. Как будто мало того, что мы совершали длинные пробежки, после которых занимались физподготовкой под доджем и ледяным ветром с моря, покрывавшим наши конечности гусиной кожей. Мы достигли таких высот в физподготовке, что было решено устроить нам смотр для инспектировавшего часть воздушного маршала. Не только наше звено, но и еще несколько эскадрилий должны были по команде выполнять физические упражнения на плацу перед «Гранд-отелем».
Мы несколько месяцев готовились к великому дню, повторяя упражнения вновь и вновь, пока не достигли совершенства. Поначалу бочкообразный сержант орал свои команды постоянно, но затем, после того как у нас стало получаться лучше, он просто выкрикивал: «Упражнение три, начинай!» А, наконец, когда эти упражнения стали частью наших тел, он просто отрывисто свистел в свой маленький свисток.
К весне мы уже производили отличное впечатление. Сотни курсантов в майках и трусах в едином порыве двигались на плацу, а сержант, отвечавший за физподготовку, стоял на балконе над входной дверью: на том самом месте, где ему предстояло стоять рядом с маршалом ВВС в назначенный день. Драматизма картине добавляла почти полная тишина, она сопровождалась взмахами конечностей, качаниями тел и не нарушалась ничем, кроме отрывистых свистков.
Все было прекрасно, но кому-то в голову пришла мысль, что мы должны кричать. До того дня мы по окончании выступления уходили с плаца в молчании, но это, видимо, показалось недостаточно эффектным. Теперь мы должны были досчитать до пяти после последнего упражнения, подпрыгнуть в воздух, заорать во весь голос и как можно быстрее покинуть плац.
Должен признаться, что мне идея показалась неплохой. Мы прорепетировали несколько раз и стали вкладывать в последний штрих всю душу, мы высоко прыгали, орали как сумасшедшие, а затем исчезали в разные подъезды гостиницы, окружавшей площадь с трех сторон.
Видимо, с балкона это выглядело прекрасно. Огромная масса людей в белом, выступив в церковной тишине и простояв несколько секунд совершенно неподвижно в самом конце, вдруг взрывалась диким криком и быстро исчезала, оставляя за собой лишь эхо. И этот последний штрих становился дополнительным доказательством нашей скрытой дикости. Противник должен был дрогнуть от такого ошеломляющего звука.
У сержанта была небольшая проблема с долговязым рыжим пареньком по имени Кромарти, который стоял в ряду передо мной примерно в полутора метрах правее. Видимо, до Кромарти не доходил смысл последнего движения.
— Давай, старина, — сказал сержант однажды. — Вложи немного злости! Ты должен звучать, как убийца. А ты мямлишь, как фея-крестная.
Кромарти попытался, но было заметно, что он смущается. Он дернулся вверх, развел руками, будто извиняясь, и что-то промычал.
Сержант почесал голову.
— Нет, нет, старина! Ты должен выложиться! — Он огляделся вокруг. — Вот ты, Девлин, иди сюда и покажи, как это делается.
Девлин, улыбающийся ирландец, вышел вперед. Крик был кульминацией в распорядке его дня. Он на секунду расслабленно застыл, потом без предупреждения бросил себя высоко в воздух, растопырив руки и ноги, откинул голову назад, и из его разинутого рта раздался ужасный звериный рык.
Сержант от неожиданности отпрянул.
— Спасибо, Девлин, отлично, — сказал он слегка дрожащим голосом, а затем повернулся к Кромарти. — Видите, чего я хочу? Именно этого. Так что продолжайте над этим работать.
Кромарти кивнул. У него было длинное серьезное лицо, и на нем легко читалось желание угодить. После этого мне приходилось видеть его каждый день, и он, несомненно, добивался все новых успехов. Его стеснительность постепенно исчезала.
Казалось, сама природа улыбалась нашим стараниям, поскольку рассвет великого дня встретил нас голубым небом и теплым солнцем. Каждый курсант, вышедший на площадь, был подготовлен индивидуально. Каждый отмылся в бане, подстригся, получил безукоризненно белую майку и трусы. Мы стояли в молчании в шеренгах перед свежевыкрашенной дверью «Гранд-отеля», а на балконе над ней солнце играло на бронзовой кокарде маршала ВВС.
Маршал стоял в центре группы высших чинов Королевских ВВС из Скарборо, а в одном из углов я увидел нашего сержанта в белом мундире, причем грудь его подалась вперед сильнее обычного. Внизу под нами отдельными огоньками светилось море, а его золотой залив глубоко вдавался в отвесный берег.
Сержант поднял руку. «Би-и-ип!» — раздался свисток, и мы начали.
Вообще есть что-то захватывающее в том, чтобы стать частью машины. У меня возникло чувство единения с руками и ногами вокруг меня, которые двигались в такт с моими. Это не требовало никаких усилий. Всего мы должны были проделать десять упражнений. Мы закончили первое и застыли на десять секунд. Затем прозвучал свисток, и мы продолжили.
Время летело слишком быстро. Я упивался своим совершенством. В конце девятого упражнения я замер по стойке «смирно» в ожидании свистка, считая про себя секунды. Ничего не шелохнулось, тишина была полная. И вдруг из недвижной шеренги — неожиданно, как взорвавшаяся бомба, — Кромарти, стоявший передо мной, прыгнул вверх, размахивая руками и мотая рыжей головой, и издал ужасающий вой. Он вложил в прыжок столько сил, что мне показалось, он не вернется на землю, а эхо от его вопля разносилось по площади даже после того, как он приземлился.
Кромарти, наконец, сделал, как надо. И крик был таким же воинственным, и прыжок таким же высоким, как того требовал сержант. Загвоздка заключалась в том, что он сделал это чуть раньше, чем надо.
Когда сержант свистком приказал начать десятое упражнение, многие не расслышали его в возникшем шуме, а некоторые просто были в шоке и вступили с опозданием. Короче, все рассыпалось, и окончательный крик прозвучал печальным похоронным звоном. Я смог подпрыгнуть сантиметров на десять, но издать клич у меня уже не было сил.
Если бы Кромарти не служил в вооруженных силах, в которых силен дух демократии, его, наверное, тихонько бы вывели из строя и расстреляли. Но с нашими традициями никто ничего не мог ему сделать. Нижние чины не имели права даже ругать курсантов.
Мне было жаль сержанта. Он, должно быть, хотел сказать много разных слов, но онемел от горя. Позднее я увидел его с Кромарти. Лицо сержанта было вплотную подвинуто к лицу курсанта.
— Ты... Ты... — по лицу его ходили гримасы по мере того, как он подбирал слова. — Ты — животное!
Он отвернулся и пошел прочь, понурив голову. Я уверен, что в тот момент он тоже ощущал себя пешкой.



ТАЙНЫЙ
ОТРАВИТЕЛЬ СОБАК


Бесспорно, вспоминая свои первые годы в Дарроуби, я склонен глядеть на них сквозь розовые очки, но порой в памяти всплывают и горькие образы.
Мужчина в дверях приемной вне себя от отчаяния бормочет, задыхаясь:
— Ничего не получается!.. Я не могу его вытащить... Он как доска...
У меня защемило сердце. Значит, опять!
— Джаспер?
— Да, он на заднем сиденье, вон там.
Я кинулся к машине и открыл дверцу. Именно этого я и боялся: крапчатый красавец закоченел в ужасной судороге — спина выгнута, голова запрокинута, ноги, твердые как палки, тщетно ищут точку опоры.
Не тратя времени на расспросы, я побежал в дом за шприцем и лекарствами, подстелил под голову собаки газеты и ввел апоморфин. Теперь оставалось только ждать.
Хозяин Джаспера поглядел на меня со страхом.
— Что это?
— Стрихнин, мистер Бартл. Я сделал инъекцию апоморфина, чтобы очистить желудок.
Я еще не договорил, а собаку уже вырвало на газеты.
— Теперь он поправится?
— Все зависит от того, сколько яда успело всосаться. — У меня не хватило духа сказать ему, что смертельный исход почти неминуем, что за последнюю неделю через мои руки прошло шесть собак в подобном состоянии и, несмотря на все мои старания, они погибли. — Нам остается только надеяться на лучшее.
Он смотрел, как я набираю в другой шприц нембутал.
— А это зачем?
— Снотворное.
Я вколол иглу в лучевую вену, и, пока жидкость медленно, по каплям, шла в кровоток, напряженные мышцы расслабились и пес погрузился в глубокий сон.
— Ему уже как будто полегчало, — сказал мистер Бартл.
— Да. Но, когда действие инъекции кончится, судороги могут возобновиться. Как я уже сказал, все зависит от того, какое количество стрихнина успело всосаться. Устройте его в каком-нибудь тихом помещении. Любой громкий звук может вызвать судороги. При первых признаках пробуждения позвоните мне.
Я вернулся в дом. Семь отравлений стрихнином за неделю! Это было страшно, немыслимо, но больше сомневаться я не мог — злой умысел! В нашем маленьком городке какой-то психопат сознательно подбрасывает собакам яд. Собаки время от времени становились жертвой стрихнина: лесники, да и не только они, прибегали к его смертоносным услугам, чтобы избавляться от тех или иных «вредных тварей», как они выражались, но обычно с ним обращались очень осторожно и принимали все меры, чтобы уберечь домашних животных. Беда случалась, если собака, залезая в нору, натыкалась на отравленную приманку. Но тут было другое.
Следовало как-то предупредить владельцев собак. Я позвонил репортеру местной газеты, и он обещал поместить заметку о случившемся в ближайшем номере, сопроводив ее рекомендацией не спускать собак с поводка во время прогулок и вообще оберегать их.
Затем я позвонил в участок. Дежурный полицейский внимательно выслушал меня.
— Да, мистер Хэрриот, я с вами согласен, тут орудует какой-то ненормальный, и мы безусловно займемся этим делом. Если бы вы сообщили мне фамилии владельцев, чьи собаки... Спасибо... спасибо. Мы опросим их и проверим в аптеках, не покупал ли кто-нибудь в последнее время стрихнин. Ну и, конечно, мы теперь будем настороже.
Я отошел от телефона, надеясь, что хоть как-то помог предотвратить дальнейшие трагедии, и тем не менее меня продолжали грызть мрачные предчувствия. Но тут я увидел в приемной Джонни Клиффорда, и настроение у меня сразу улучшилось.
Джонни, примерно мой ровесник, всегда действовал на меня таким образом, потому что был удивительно жизнерадостным человеком, и веселая улыбка никогда не исчезала надолго с его лица, хотя он и был слеп. Он сидел в обычной позе — положив руку на голову Фергуса, своего четвероногого поводыря.
— Опять подошло время осмотра, Джонни?
— Ага, мистер Хэрриот, оно опять подошло. Шесть месяцев пролетело, а я и не заметил. — Он со смехом протянул мне ветеринарную карту.
Присев на карточки, я осмотрел морду крупной немецкой овчарки, которая чинно сидела рядом с хозяином.
— Ну и как Фергус?
— Лучше не надо. Ест хорошо и прыткости хоть отбавляй. — Его рука ласково скользнула к ушам, и Фергус начал подметать хвостом пол приемной.
Заметив, какой гордостью и нежностью засветилось лицо молодого человека, я особенно остро осознал, что такое для него эта собака. Джонни однажды рассказал мне, какое отчаяние терзало его, когда на двадцать втором году жизни после нескольких лет полуслепоты он окончательно потерял зрение, — терзало, пока его не направили в школу собак-поводырей, где он познакомился с Фергусом и приобрел не просто замену для своих глаз, но и спутника, и друга, разделяющего каждую минуту его жизни.
— Ну, так начнем, — сказал я. — Встань-ка, старина, я измерю тебе температуру.
Температура оказалась нормальной, и я прошелся по груди могучего пса стетоскопом, с удовольствием слушая мерные удары сердца. Раздвинув шерсть у него на шее и спине, чтобы осмотреть кожу, я засмеялся.
— Джонни, я только напрасно трачу на это время. С такой шерстью его хоть на выставку.
— Да, он каждый день получает полную чистку.
Я сам не раз видел, как Джонни без устали орудует гребенкой и щеткой, так что густая шерсть обрела особый глянец. И ничто не доставляло ему такой радости, как слова: «Какая у вас красивая собака!» Он чрезвычайно гордился этой красотой, хотя сам никогда ее не видел.
На мой взгляд, осмотр и лечение собак-поводырей — самая почетная и радостная из всех обязанностей ветеринара, почти привилегия. И не только потому, что эти великолепные собаки превосходно обучены и стоят очень дорого, но главное потому, что они наиболее полно воплощают идею, вокруг которой в конечном счете строилась вся моя жизнь, — взаимозависимость, доверие и любовь, связывающие человека и животное.
И после встречи с их слепыми хозяевами я возвращался к обычной своей работе с каким-то смирением — с благодарностью за все, чем меня одарила жизнь.
Я открыл рот Фергуса и осмотрел большие блестящие зубы. С некоторыми овчарками эта процедура чревата значительным риском, но Фергусу вы могли бы почти сунуть голову в зияющую пасть, и он только лизнул бы вам ухо. Собственно говоря, едва моя щека оказалась в пределах досягаемости, как по ней быстро скользнул его широкий влажный язык.
— Э-эй, Фергус, воздержись! — Я отодвинулся и вытащил носовой платок. — Я уже умывался утром, да и вообще лижутся только дамские собачки, а не свирепые немецкие овчарки!
Джонни откинул голову и засмеялся.
— Вот уж свирепости в нем нет вовсе. Одна нежность.
— Мне такие собаки и нравятся, — заметил я и взял зубной скребок. — Камень на одном из задних зубов. Я его сейчас и сниму.
Покончив с зубами, я проверил уши ауроскопом. Все было в порядке, и я только удалил накопившуюся серу.
Потом я осмотрел лапы и когти. Эти огромные, широкие лапы меня всегда прямо-таки завораживали, хотя, конечно, они и должны были быть такими — ведь они несут тяжесть мощного тела.
— Отлично, Джонни. Только опять этот коготь отрос.
— Тот, который вы всегда подстригаете? Да, я и сам заметил, что он длинен становится.
— Он чуть-чуть искривлен, а потому не стачивается при ходьбе, как все остальные. Тебе ведь повезло, Фергус, — гуляешь весь день, а?
Я увернулся от новой попытки облизать мне лицо и наложил щипцы на коготь. Нажать пришлось с такой силой, что у меня глаза на лоб полезли, и только тогда наконец отросший кончик с громким треском отлетел.
— Если бы у всех собак были такие когти, мы бы не успевали запасаться щипцами, — еле выговорил я, задохнувшись. — Как он здесь побывает, хоть меняй их!
Джонни снова засмеялся и положил ладонь на массивную голову бесконечно выразительным жестом. Я взял карту, поставил дату, записал результаты осмотра, а также принятые мною меры и отдал ее Джонни.
— Вот и все. Он в прекрасной форме, и больше ему ничего не требуется.
— Спасибо, мистер Хэрриот, ну, так до следующего раза!
Молодой человек взял поводок, я проводил их обоих по коридору до двери и задержался на пороге, наблюдая, как Фергус постоял у обочины, пропустил автомобиль и только потом повел хозяина через улицу.
Они было пошли по противоположному тротуару, но тут их остановила женщина с хозяйственной сумкой и принялась что-то оживленно говорить, то и дело поглядывая на красавца пса. Несомненно, она говорила о Фергусе, а Джонни поглаживал благородную голову, улыбался и кивал — говорить и слушать про Фергуса он мог без конца.

Около двух позвонил мистер Бартл и сказал, что у Джаспера вроде бы опять начинаются судороги. Забыв про обед, я помчался к нему и повторил инъекцию нембутала. Мистер Бартл, владелец фабрички сухих кормов для крупного рогатого скота, был очень приятным и неглупым человеком.
— Мистер Хэрриот! — сказал он. — Пожалуйста, поймите меня правильно. Я вполне вам доверяю, но неужели вы больше ничего сделать не можете? Я так привязан к этой собаке...
Мне оставалось только безнадежно пожать плечами.
— Если бы это зависело от меня! Но других средств нет.
— А какое-нибудь противоядие?
— Боюсь, его не существует.
— Так что же... — Он страдальчески посмотрел на неподвижно вытянувшегося пса. — В чем, собственно, дело? Почему Джаспера сводят такие судороги? Я в этом не разбираюсь, но мне хотелось бы понять, в чем суть.
— Ну, я попробую объяснить, — сказал я. — Стрихнин воздействует на нервную систему, увеличивая проводимость спинного мозга.
— А что это означает?
— Мышцы становятся более чувствительными к внешним раздражителям, и при малейшем прикосновении или даже звуке они резко сокращаются.
— Но почему собаку так выгибает?
— Потому что мышцы-разгибатели сильнее мышц-сгибателей, и в результате спина выгибается, а ноги вытягиваются.
Он кивнул.
— Понимаю, но... Ведь такое отравление чаще всего смертельно? Так что именно... убивает их?
— Они погибают от удушья в результате паралича дыхательного центра или мощного сокращения диафрагмы.
Возможно, некоторые его недоумения остались неразрешенными, но разговор был для него слишком тяжел, и он замолчал.
— Мне хотелось бы, чтобы вы знали одно, мистер Бартл, — сказал я после паузы. — Почти наверняка они при этом не испытывают боли.
— Спасибо! — Он нагнулся и слегка погладил спящего пса. — Значит, ничего больше сделать нельзя?
Я покачал головой.
— Снотворное препятствует возникновению судорог, и нам остается надеяться, что в его организме осталось не слишком много стрихнина. Я загляну попозже, а если ему станет хуже, сразу позвоните, и я буду у вас через несколько минут.
На обратном пути мне пришло в голову, что те же причины, по которым Дарроуби был раем для любителей собак, превратили его в рай и для их отравителей. Повсюду вились соблазнительные зеленые тропинки — по берегу реки, по склонам холмов и среди вереска на вершинах. Сколько раз я сочувствовал владельцам собак в больших городах, где их негде прогуливать! У нас в Дарроуби в этом смысле никаких затруднений не возникало. Но и для отравителя тоже. Он мог разбрасывать свою смертельную приманку буквально где хотел, оставаясь незамеченным.
Я кончал дневной прием, когда зазвонил телефон. В трубке раздался голос мистера Бартла, и я спросил:
— Опять начались судороги?
— Нет. — Он помолчал. — Видите ли, Джаспер умер. Он так и не очнулся.
— А... Мне очень жаль.
Меня охватило тупое отчаяние. Седьмая собака за неделю!
— Во всяком случае, благодарю вас, мистер Хэрриот. Я понимаю, что спасти его было невозможно.
Я с тоской повесил трубку. Он был прав: никто ничего тут сделать не мог бы, такого средства не существовало. Но мне от этого легче не становилось. Когда животное, которое ты лечишь, погибает, значит, ты потерпел поражение. И это тягостное чувство долго не проходит.
На следующий день мне пришлось поехать за город; жена фермера встретила меня на крыльце со словами:
— Вас просили сейчас же позвонить в приемную.
Трубку сняла Хелен.
— Только что пришел Джек Бримен со своей собакой. По-моему, опять стрихнин.
Я извинился перед фермершей и на предельной скорости помчался назад в Дарроуби. Джек Бримен был каменщиком. Какую бы работу ему ни поручали — чинить дымоходы, крыши, ограды, — он всегда приходил в сопровождении своего белого жесткошерстного терьера, и юркая собачка весь день вертелась между штабелями кирпича или обследовала окрестные луга.
Джек был моим хорошим знакомым, — мы с ним часто пили пиво у «Гуртовщиков», — и я сразу узнал его фургон у крыльца Скелдейл-хауса. Пробежав по коридору, я увидел, что он стоит, нагнувшись над столом в смотровой. Его песик лежал на столе в позе, которой я так страшился.
— Джим, он умер...
Я поглядел на мохнатое тельце. Оно было неподвижно, глаза остекленели. Ноги судорожно вытянулись на полированной поверхности стола. Зная, что это бесполезно, я все-таки нащупал бедренную артерию, но, конечно, пульса не обнаружил.
— Мне очень жаль, Джек, — сказал я неловко.
Он заговорил не сразу.
— Джим, я ведь читал в газете про других собак, но никак не думал, что и со мной может случиться такое. Черт-те что, а?
Я кивнул. Это был немолодой йоркширец с рубленым лицом, чья суровая внешность прятала чувство юмора, неколебимую внутреннюю честность и привязчивое сердце, которое он отдал своей собаке. Что я мог ему ответить?
— Да кто ж это вытворяет? — спросил он словно про себя.
— Не знаю, Джек. И никто не знает.
— Эх, поговорил бы я с ним по душам минут пять!
Он поднял застывшее тельце и ушел.
Но проклятый день еще не кончился. В одиннадцать, как раз когда я уснул, Хелен растолкала меня:
— Джим, по-моему, в дверь стучат.
Я открыл окно и выглянул. На крыльце стоял старик Бордмен, хромой ветеран Первой мировой войны, который иногда делал у нас кое-какие работы по дому.
— Мистер Хэрриот! — крикнул он. — Простите, что беспокою вас ночью, но Рыжего прихватило.
Я свесился из окна.
— Что с ним?
— Да словно одеревенел весь... и лежит на боку.
Я не стал тратить времени на одевание, а натянул на пижаму старые вельветовые брюки, сбежал с лестницы, перепрыгивая через две ступеньки, схватил в аптеке все необходимое и распахнул дверь. Старик, тоже без пиджака, вцепился мне в руку.
— Быстрее, быстрее, мистер Хэрриот! — пробормотал он и заковылял к своему домику в проулке за углом, до которого было шагов тридцать.
Рыжий был скован судорогой, как и все остальные. Толстый спаниель, которого я столько раз видел, когда он вперевалку прогуливался со своим хозяином, лежал все в той же жуткой позе на кухонном полу. Правда, его вырвало, и это немного меня обнадежило. Я сделал инъекцию в вену, но не успел еще извлечь иглы, как дыхание остановилось.
Миссис Бордмен в халате и шлепанцах упала на колени и протянула дрожащую руку к неподвижному телу.
— Рыженький... — Она обернулась и посмотрела на меня недоумевающими глазами. — Он же умер...
Я положил ладонь ей на плечо и забормотал слова утешения, мрачно подумав, что уже заметно в этом напрактиковался. Уходя, я оглянулся на стариков. Бордмен тоже опустился на колени рядом с женой, и, даже закрыв дверь, я продолжал слышать их голоса:
— Рыженький... Рыженький...
Я побрел домой, но, прежде чем войти, остановился на пустой улице, вдыхая свежий, прохладный воздух и пытаясь собраться с мыслями. Смерть Рыжего была уже почти личной трагедией. Я ведь каждый день видел этого спаниеля. Собственно, все погибшие собаки были моими старыми друзьями, — в маленьком городке вроде Дарроуби каждый пациент скоро становится хорошим знакомым. Когда же это кончится?
До утра я почти не сомкнул глаз и все следующие дни мучился зловещими предчувствиями. Едва телефон начинал звонить, я уже гадал, какая собака стала очередной жертвой, а Сэма, нашего с Хелен пса, в окрестностях города не выпускал из машины. Спасибо моей профессии — я мог прогуливать его далеко отсюда, на вершинах холмов, но даже и там не позволял ему отходить от меня.
На четвертый день меня немного отпустило. Может быть, этот кошмар кончился? Под вечер я возвращался домой мимо серых домиков в конце Холтон-роуд, как вдруг на мостовую выбежала женщина, отчаянно размахивая руками.
— Мистер Хэрриот! — крикнула она, когда я остановился. — Я как раз бежала к телефонной будке, когда увидела вас.
Я свернул к обочине.
— Вы ведь миссис Клиффорд?
— Да-да. Джонни только что вернулся, а Фергус вдруг рухнул на пол и остался лежать.
— Только не это! — Я уставился на нее не в силах пошевелиться, а по спине у меня пробежала холодная дрожь. Потом я выскочил из машины и следом за матерью Джонни стремглав бросился к последнему домику. На пороге маленькой комнаты я в ужасе остановился. Когда лапы благородного пса беспомощно скребут линолеум, в этом есть что-то кощунственное, но стрихнин скручивает в судорогах всех без разбора.
— Боже мой! — прошептал я. — Джонни, его тошнило?
— Да. Мать сказала, что его вытошнило в саду за домом, когда мы вернулись.
Слепой сидел, выпрямившись, на стуле рядом с собакой. Губы его складывались в полуулыбку, но тут он машинально протянул руку в привычном жесте и не почувствовал под ладонью головы, которой следовало там быть. Его лицо как-то сразу осунулось.
Флакон со снотворным плясал в моих пальцах, пока я наполнял шприц, стараясь отогнать мысль, что эту же инъекцию я делал тем, другим собакам — тем, которые погибли. Фергус у моих ног тяжело дышал, а когда я нагнулся к нему, он внезапно замер и его сковала типичная судорога — могучие, столь хорошо знакомые мне ноги напряженно вытянулись в воздухе, голову нелепо откинуло к позвоночнику.
Вот так они и погибали — при полном сокращении мышц. Снотворное пошло в вену, но признаки расслабления, которых я ждал, не появились. Фергус был примерно вдвое тяжелее прочих жертв, и шприц опустел без малейших результатов.
Я быстро набрал новую дозу и начал вводить ее, а внутри у меня все сжималось, потому что она была слишком велика. Полагается один кубик на пять фунтов веса тела, и превышение может привести к гибели животного. Я не отрываясь следил за делениями на стеклянном цилиндре шприца, и, когда поршень прошел черту безопасности, во рту у меня пересохло. Но эту судорогу необходимо было расслабить, и я продолжал упрямо нажимать на шток.
И, нажимая, думал, что, если Фергус сейчас погибнет, я так и не буду знать, винить ли в этом стрихнин или себя.
Фергус получил дозу заметно больше смертельной, но наконец его напряженное тело начало расслабляться, а я, сидя на корточках рядом с ним, боялся взглянуть на него: вдруг я все-таки его убил? Наступил долгий мучительный момент, когда он безжизненно замер, но потом грудная клетка почти незаметно поднялась, опустилась, и дыхание возобновилось.
Однако легче мне не стало. Сон был таким глубоким, что пес находился на грани смерти, и тем не менее я знал, что его необходимо держать в таком состоянии, иначе у него не будет никаких шансов. Я послал миссис Клиффорд позвонить Зигфриду и объяснить, что я пока должен остаться у них, придвинул стул, сел и приготовился к бесконечному ожиданию.
Шли часы, а мы с Джонни все сидели возле вытянувшейся на полу собаки. Джонни говорил о случившемся спокойно, не ища сочувствия к себе, словно у его ног лежал просто их домашний пес, — и только его ладонь нет-нет да и искала голову там, где ее больше не было.
Время от времени у Фергуса появлялись признаки приближения новой судороги, и каждый раз я вновь погружал его в бесчувственное состояние, возвращая на грань смерти. Но иного выхода не было.
Уже далеко за полночь я, с трудом раскрывая слипающиеся глаза, вышел на темную улицу. Я чувствовал себя совершенно опустошенным. Нелегко было следить, как жизнь дружелюбной, умной собаки, которая не раз облизывала тебе лицо, то совсем затухает, то вновь начинает еле-еле теплиться. Когда я ушел, он спал — по-прежнему под действием снотворного, однако дыхание стало глубоким и регулярным. Начнется ли прежний ужас опять, когда он проснется? Этого я не знал, но оставаться дольше не мог: меня ждали и другие животные.
Тем не менее тревога разбудила меня ни свет ни заря. Я проворочался на постели до половины восьмого, убеждая себя, что ветеринар не имеет права позволять себе подобное, что так жить попросту невозможно. Но тревога была сильнее голоса рассудка, и я ускользнул из дома, не дожидаясь завтрака.
Когда я постучал в дверь серого домика, нервы у меня были натянуты до предела. Мне открыла миссис Клиффорд, но я не успел ее ни о чем спросить: из комнаты в прихожую вышел Фергус.
Его все еще пошатывало от лошадиных доз снотворного, но он был весел и выглядел вполне нормальным, — все симптомы исчезли. Вне себя от радости я присел на корточки и зажал в ладонях тяжелую голову. Фергус тут же прошелся по моему лиц влажным языком, и я еле отпихнул его.
Он затрусил за мной в комнату, где Джонни пил чай, и тотчас сел на свое обычное место возле хозяина, гордо выпрямившись.
— Может, выпьете чашечку чаю, мистер Хэрриот? — спросила миссис Клиффорд, приподняв чайник.
— Спасибо. С большим удовольствием, миссис Клиффорд, — ответил я.
В жизни мне не доводилось пить такого вкусного чая. Я прихлебывал, не спуская глаз с улыбающегося Джонни.
— Даже трудно сказать, какое это было облегчение, мистер Хэрриот! Я сидел с ним всю ночь и слушал, как бьют часы на церкви. И вот после четырех я понял, что мы одержали верх: он поднялся с пола и пошел вроде бы пошатываясь. Ну, тут я перестал бояться и просто слушал, как его когти стучат по линолеуму. Такой чудесный звук!
Он повернул ко мне счастливое лицо с чуть заведенными кверху глазами.
— Я бы пропал без Фергуса, — сказал он тихо. — Не знаю даже, как мне вас благодарить.
Но когда он машинально положил ладонь на голову могучего пса, который был его гордостью и радостью, я почувствовал, что никакой другой благодарности мне не нужно.
На этом эпидемия стрихнинных отравлений в Дарроуби кончилась. Пожилые люди все еще ее вспоминают, но кто был отравитель, остается тайной и по сей день.
Вероятно, меры, принятые полицией, и предупреждения в газетах напугали этого психически неуравновешенного человека. Но как бы то ни было, с тех пор все редкие отравления стрихнином носили явно случайный характер.
А мне осталось грустное воспоминание о полном моем бессилии. Ведь выжил только Фергус, и я не знаю почему. Не исключено, что тут сыграли роль опасные дозы снотворного, на которые я решился только от отчаяния. А может быть, он просто проглотил меньше яда, чем другие? Этого я никогда не узнаю.
Но многие годы, глядя, как великолепный пес величественно выступает, безошибочно ведя своего хозяина по улицам Дарроуби, я ловил себя все на той же мысли: раз уж спастись суждено было только одной собаке, хорошо, что это был именно Фергус.

Только вчера я, развернув газету, прочел о вспышке умышленных отравлений стрихнином в одной сельской местности. Значит, продолжается! Значит, еще не перевелись такие люди... И, как ни горько, противоядия у нас по-прежнему нет. Только изредка мне удавалось спасти жертву такого отравления, надолго ее усыпляя. Стрихнин настолько опасен, что приобрести его можно лишь по особому разрешению министерства сельского хозяйства. В разрешении указывается и точное количество, и цель приобретения, но, вопреки всем предосторожностям, трагедии продолжаются.



МИССИС БЕК
СОБСТВЕННОЙ ПЕРСОНОЙ


Какое-то нежное чувство шевельнулось во мне, когда пожилая дама подала мне чашку чая. Она была очень похожа на миссис Бек.
Одна из местных церквей устраивала вечеринку для нас, одиноких летчиков. Я взял чашку и сел, с трудом отведя глаза от дамы.
Миссис Бек! Я как сейчас вижу ее у окна нашей операционной.
— О, я никогда бы не подумала, что вы настолько бессердечны, мистер Хэрриот, — ее подбородок дрожал, а глаза смотрели на меня с упреком.
— Но миссис Бек, — сказал я. — Заверяю вас, я вовсе не бессердечен. Я просто не могу сделать вашей кошке такую крупную полостную операцию за десять шиллингов.
— А я думала, вы сделаете ее ради такой бедной вдовы, как я.
Я внимательно посмотрел на нее, окинув взглядом некрупную, крепко сбитую фигуру, отметив розовые щеки и аккуратно собранные в узел седые волосы. Была ли она и в самом деле небогатой вдовой? Для сомнений были основания. Ее сосед в деревне Рейтон был убежденным скептиком.
— Это все — сказки, мистер Хэрриот, — сказал он. — Она так всегда говорит, но у нее в чулке отложено немало. Она владеет почти всем в округе.
Я сделал глубокий вдох.
— Миссис Бек, мы часто работаем по сниженным расценкам для тех, кто не в состоянии заплатить, но ваш случай относится к избыточной роскоши.
— Роскошь! — она открыла рот от изумления. — Боже, я же говорила вам, что Жоржина все время рожает котят. Она все время беременна, и это убивает меня. Я не могу спать, когда это начинается опять. — Миссис Бек вскинула на меня глаза.
— Я все понимаю, и мне очень жаль. Я могу только повторить, что единственный выход — стерилизация вашей кошки, и стоит она один фунт.
— Нет, я не могу позволить себе такую сумму!
Я развел руками.
— А вы просите меня сделать ей операцию за полцены. Это даже смешно. Мне придется под общим наркозом удалить ей матку и яичники. Такого нельзя сделать за десять шиллингов.
— О, как это жестоко! — Она отвернулась и стала смотреть в окно, а плечи ее задрожали. — Вам совершенно не жаль бедную вдову.
Это продолжалось уже десять минут, и я вдруг понял, что нахожусь в компании человека с более сильным характером, чем у меня. Я посмотрел на часы, — мне уже давно надо было отправляться на вызовы. Теперь становилось все очевиднее, что аргументами я ее убедить не смогу.
Я вздохнул. Возможно, она и в самом деле была бедной вдовой.
— Хорошо, миссис Бек, я сделаю для вас исключение, и операция обойдется вам в десять шиллингов. Как насчет второй половины дня вторника?
Она отвернулась от окна, и, как по волшебству, на ее лице заиграла улыбка.
— Мне это очень подойдет! Боже, как мило с вашей стороны.
Она проследовала мимо меня, и я проводил ее по коридору.
— Только одно, — сказал я, открывая ей дверь. — Не кормите Жоржину начиная со второй половины дня понедельника. Ее желудок должен быть пуст, когда вы принесете ее сюда.
— Принесу ее сюда? — ее лицо выражало недоумение. — Но у меня нет машины. Я думала, вы заберете ее.
— Заберу?! Но до Рейтона без малого десять километров!
— Да, заберете и обратно привезете тоже. У меня нет транспорта.
— Забрать? Прооперировать... и отвезти обратно! И все — за десять шиллингов?
Она все еще улыбалась, но в глазах ее блеснула сталь.
— Так вы же сами согласились на эту сумму — десять шиллингов.
— Но... но...
— Ну вот, вы опять начинаете, — ее улыбка растаяла, и она наклонила голову набок. — Я всего лишь бедная...
— Хорошо, хорошо, — поспешно сказал я. — Я заеду во вторник.
Когда наступил вторник, я проклинал себя за свою мягкость. Если бы кошка была доставлена ко мне, я смог бы прооперировать ее в два, а в два тридцать отправиться на вызовы. Я не возражал против потери получаса, но теперь сколько времени займет эта операция?
Выходя из дома, я заглянул в открытое окно гостиной. Предполагалось, что Тристан занимается, но он спал и храпел в своем любимом кресле. Я вошел и посмотрел на него, восхищаясь полным расслаблением, доступным лишь опытным засоням. Его лицо выражало спокойствие и безмятежность, как у малыша, а поперек его груди лежала «Дейли миррор», раскрытая на колонке комиксов. В безвольно обвисшей руке была зажата потухшая сигарета.
Я легонько коснулся его плеча.
— Не хочешь поехать со мной, Трис? Мне надо забрать кошку.
Он не спеша пришел в себя, потянулся и скорчил гримасу, но его добросердечная натура вскоре проявила себя.
— Конечно, Джим, — сказал он, зевнув в последний раз. — С удовольствием.
Миссис Бек жила на левой стороне дороги посредине деревни. На ярко покрашенной калитке я прочитал табличку: «Жасмин-коттедж». Когда мы пошли по дорожке сада, дверь в дом открылась, и женщина весело помахала нам рукой.
— Добрый день, джентльмены, я очень рада видеть вас.
Она провела нас в гостиную, заставленную солидной дорогой мебелью, которая отнюдь не свидетельствовала в пользу бедности хозяйки. Открытая створка буфета красного дерева позволила мне увидеть посуду и бутылки. Я заметил шотландский виски, коньяк и херес, пока она не захлопнула дверцу.
Я увидел картонную коробку, которая была перевязана веревкой.
— О, как хорошо, что вы ее уже упаковали.
— Боже сохрани, она в саду. Она всегда играет там во второй половине дня.
— Как в саду? — спросил я нервно. — Тогда, пожалуйста, принесите ее, мы сильно торопимся.
Мы прошли через облицованную кафелем кухню к двери в сад. Большинство таких коттеджей имеют довольно-таки большие участки, а сад миссис Бек был хорошо ухожен. Клумбы соседствовали с аккуратными газонами, а солнце придавало дополнительный блеск яблокам и грушам, висевшим на ветвях деревьев.
— Жоржина, — запела миссис Бек, — где ты, моя хорошая?
Никто не вышел на поляну, и она повернулась ко мне с лукавой улыбкой.
— Похоже, малышка хочет с нами поиграть. Она так делает, знаете.
— Да что вы! — сказал я без особого энтузиазма. — Я бы хотел, чтобы она немедленно показалась. У меня не так много...
В этот момент хризантемы расступились, и мы увидели очень толстую полосатую кошку, которая направлялась к зарослям рододендронов. Тристан кинулся за ней. Он нырнул между теплиц, но кошка выскочила с противоположной стороны, сделала пару кругов по газону и вскочила на сучковатое дерево.
Глаза Тристана горели нетерпением, он схватил с землю пару упавших яблок.
— Джим, я сейчас собью эту гадину оттуда.
Я схватил его за руку.
— Ради бога, Трисс, — зашипел я на него, — оставь это. Положи яблоки на землю.
— Хорошо, — он бросил яблоки и пошел к дереву. — Я все равно ее достану.
— Минутку! — я схватил его за пальто. — Я сам. А ты стой внизу и лови ее, если она прыгнет.
Тристан казался растерянным, но я подал ему предупреждающий сигнал. По манере кошачьих движений я понял, что стоит моему коллеге проявить чуть больше напора, и кошку мы будем искать в соседнем графстве.
Я люблю кошек и, поскольку знаю, что животные чувствуют людей, я обычно могу контролировать самые сложные ситуации. Не будет преувеличением сказать, что я гордился этим своим умением и не предвидел никаких сложностей и на этот раз.
Я поднялся на верхние ветки, что стоило мне небольшой одышки, и протянул руку к прижавшейся к дереву кошке.
— Кис-кис-кис, — заворковал я своим убедительным кошачьим звуком.
Жоржина холодно оглядела меня и ничего не сказала, лишь выгнула спину.
Я подвинулся дальше по ветке. «Кис-кис-кис». В моем голосе звучал топленый мед, а пальцы приближались к ее мордочке. Я почешу ее щечку так же нежно, как свою. Это всегда срабатывало.
«Па!» — фыркнула Жоржина, но я не обратил на это внимания и коснулся меха у нее под нижней челюстью.
Она снова фыркнула, брызгая слюной, и молниеносным движением ударила меня по руке, оставив кровавые полосы на оборотной стороне ладони.
Яростно ворча, я отступил и осмотрел раны. Внизу миссис Бек звонко смеялась.
— Вот же какая мартышка! Она все время так играет.
Теперь фыркнул я и начал вновь пробираться по ветке. На этот раз, размышлял я хмуро, я управлюсь: надо будет просто быстро схватить ее.
Кошка как будто читала мои мысли. Она дошла до конца ветки, которая теперь согнулась под ее весом, и спрыгнула на траву.
Тристан, как молния, обрушился на нее, вытянулся во весь рост и схватил ее за задние ноги. Жоржина изогнулась и без колебаний запустила зубы в его большой палец, но тут Тристан проявил характер. Завыв от боли, он с той же бешеной скоростью перехватил ее за шею.
Секунду спустя он встал на ноги, держа извивающегося зверя высоко в воздухе.
— Отлично, Джим, — закричал он радостно, — я держу ее.
— Молодец! Держись! — сказал я на последнем издыхании и постарался слезть с дерева побыстрее. Оказалось, я слез слишком быстро, поскольку зловещий треск ткани свидетельствовал о том, что я разорвал левый рукав.
Но мне было не до пустяков. Я бегом проводил Тристана в дом и открыл картонную коробку. Тогда не было теперешних замысловатых контейнеров для кошек, и засунуть в коробку извивающуюся и воющую кошку оказалось непросто.
Нам понадобилось десять мучительных минут, чтобы запереть кошку в ее камере, но, даже израсходовав несколько метров крепчайшего шпагата, я все еще не чувствовал себя в безопасности, когда нес коробку к машине.
Когда мы собирались уезжать, миссис Бек подняла палец. Я внимательно осматривал расцарапанную руку, а Тристан зализывал свою рану.
— Мистер Хэрриот, — сказала она с волнением в голосе, — я надеюсь, вы будете нежно с ней обращаться. Знаете, она ведь очень застенчива.
Мы не проехали и половины пути, как я услышал за спиной звуки борьбы.
— Назад! Назад, скотина!
Я обернулся. У Тристана были неприятности. Жоржине явно не нравилось в машине. Она постоянно совала когтистые лапы в щели, а однажды ей удалось высунуть наружу свою фыркающую морду. Тристан все время заталкивал ее назад в коробку, но по усиливающемуся отчаянию в его голосе я понял, что он проигрывает битву.
Последний вопль я воспринял с чувством неизбежности.
— Она вырвалась, Джим! Эта скотина вылезла!
Это было нечто. Каждый, кому приходилось вести машину с истеричной кошкой, носящейся внутри, сможет понять мое положение. Я прижался к рулевому колесу, мохнатое существо прыгало по всему салону, а Тристан безуспешно пытался схватить ее.
Но наша злодейка-судьба на этом не успокоилась. Метания и дергания моего коллеги на заднем сиденье вдруг прекратились и сменились ужасающим криком.
— Эта чертова тварь гадит, Джим! Она загадит весь салон!
Кошка явно пыталась использовать любое доступное ей оружие, и Тристану не надо было мне об этом говорить. Мой нос понял, что происходит, до того как он мне сообщил. Я лихорадочно опустил боковое стекло. Но тут же закрыл его, быстро представив себе, как Жоржина прыгает наружу и исчезает в неизвестности.
Мне не хочется вспоминать о том, как прошла остальная часть нашего путешествия. Я пытался дышать носом, а Тристан испускал густые клубы сигаретного дыма, но в машине все равно ужасно воняло. На окраине Дарроуби я остановил машину, и мы предприняли совместные усилия по поимке животного. Ценой еще нескольких ран, включая особенно болезненную царапину на носу, мы загнали ее в угол и вновь завязали в коробке.
Даже на операционном столе Жоржина не оставила своих фокусов. В качестве анестетика мы использовали эфир с кислородом, но она проявила потрясающее умение сдерживать дыхание, пока маска была у нее на лице, и моментально взбесилась опять, когда мы решили, что она уже спит. К тому времени, когда она отключилась, мы оба были покрыты потом.
Я уже понял, что вдобавок ко всему ее случай — из числа сложных. Удаление матки и яичников у кошки — довольно простая процедура, и сегодня мы делаем без осложнений бесчисленное количество таких операций, но в тридцатые годы, особенно в сельской практике, ее делали нечасто, и от этого она становилась весьма непростой.
У меня есть свои предпочтения в этой области. К примеру, я находил, что худым кошкам операцию делать просто, а толстым — сложно. Жоржина была чрезвычайно толстой.
Когда я вскрыл ее брюшную полость, мне на руки вывалилось море жира, который закрывал все операционное поле, и я истратил кучу времени и нервов, поднимая зажимом наружу то кишечник, то сальник, мрачно осматривая их и вталкивая обратно на место. Я стал уже уставать, когда в зажиме, наконец, оказался яичник, а за ним подалась и матка. После этого все пошло как обычно, но, накладывая последний стежок, я все равно чувствовал себя вымотанным.
Я положил спящую кошку в коробку и пригласил с собой Тристана.
— Давай быстрее доставим ее домой, пока она не проснулась.
Я уже шел по коридору, когда он догнал меня и тронул за плечо.
— Джим, — сказал он. — Ты знаешь, я — твой друг.
— Да, Трисс, конечно.
— Я сделаю для тебя все, что угодно, Джим.
— Не сомневаюсь.
Он сделал глубокий вдох.
— Кроме одного. Я не поеду в этом чертовом автомобиле.
Я тупо кивнул. Я не мог ни в чем его винить.
— Хорошо, — сказал я. — Мне пора.
Перед отъездом я опрыскал салон сосновым дезодорантом, но лучше от этого не стало. В любом случае я связывал свои надежды только с одним — что Жоржина не проснется, пока я не доберусь до Рейтона. Но и эта надежда рухнула, когда я услышал шуршание внутри коробки, не успев еще проехать рыночную площадь в Дарроуби. Когда же с заднего сиденья донеслось зловещее гудение, волосы на моем затылке встали дыбом. Это гудение напоминало далекое гудение пчелиного роя, но я знал, что оно означает, — анестезия переставала действовать.
Выехав из города, я нажал на газ изо всех сил. На самом деле я так делаю редко, поскольку, когда я превышаю на своей машине шестьдесят километров в час, мне начинает казаться, что машина разваливается. Но в тот момент мне на все было наплевать. Сжав зубы, я рванул вперед. Я не видел по дороге ни асфальта под машиной, ни каменных стен вокруг, все мое внимание было сосредоточено на пространстве за моей спиной, где пчелиный рой становился все ближе, а тон его гудения все зловещее.
Когда он превратился в злобный вой и стал сопровождаться звуком сильных когтей, скребущих картон, я начал трястись от страха. Когда я влетел в деревню Рейтон и оглянулся назад, Жоржина наполовину вылезла из коробки. Я протянул руку, схватил ее за загривок, и когда я остановился у ворот «Жасмин-коттеджа», то одной рукой поставил машину на ручной тормоз, а второй — положил кошку к себе на колени.
Я откинулся на сиденье, и из моих легких вырвался вздох облегчения: я увидел, как миссис Бек копошится в саду.
Она приняла у меня Жоржину с радостным криком, но вскрикнула в ужасе, когда увидела выстриженный участок и два шва на ее боку.
— О, моя дорогая! Что с тобой сделали эти гадкие мужчины? — Она обняла кошку и уставилась на меня.
— С ней все в порядке, миссис Бек, — сказал я. — Можете дать ей немного молока сегодня вечером, а завтра — немного твердой пищи. Беспокоиться не о чем.
Она надула губы.
— Что ж, очень хорошо. А теперь... — Она искоса поглядела на меня. — Полагаю, вы хотите получить свои деньги?
— Ну, э...
— Тогда подождите здесь, я принесу.
Она повернулась и пошла в дом.
Я стоял, облокотившись на вонючий автомобиль. Я чувствовал боль от царапин на руке и на носу, я обследовал рваный рукав на пиджаке и понял, что истощен и физически, и эмоционально. Всю вторую половину дня я истратил на то, чтобы стерилизовать кошку, и что я имею в результате?
Я бесстрастно наблюдал, как старая дама идет по садовой дорожке с кошельком в руках. У калитки она остановилась и посмотрела на меня.
— Десять шиллингов, не так ли?
— Именно так.
Она некоторое время копалась в кошельке, потом достала десять шиллингов одной купюрой и с печалью посмотрела на нее.
— Ох, Жоржина, Жоржина, какая же вы дорогая кошечка, — произнесла она на одном дыхании.
Я с намеком начал протягивать руку, но она убрала купюру.
— Минуточку. Я забыла. Вы же должны будете снять швы, не так ли?
— Так, через десять дней.
Она решительно сжала губы.
— Ну, тогда есть еще много времени для того, чтобы вы получили ваши деньги. Вы же приедете сюда еще раз?
— Еще раз сюда?.. Вы не можете...
— Я считаю, что платить за неполностью выполненную работу — это плохая примета. А вдруг с Жоржиной случится что-нибудь ужасное.
— Но... но...
— Все, я уже приняла решение, — сказал она.
Она вернула купюру на место, решительным жестом захлопнула кошелек и пошла к дому. На полпути она обернулась и улыбнулась.
— Да, так будет лучше всего. Вы получите весь свой гонорар во время последнего визита.



НОСТАЛЬГИЯ


Мы были готовы покинуть Скарборо. И по иронии судьбы мы уезжали как раз тогда, когда природа, казалось, решила нам улыбнуться.
Майское солнце светило нам, когда мы выстроились на плацу перед «Гранд-отелем» в семь часов утра, хотя большую часть проведенной в Йоркшире зимы мы прожили в темноте, а ледяной ветер швырял снег нам в лицо. Теперь же я чувствовал сожаление, глядя поверх голов на прекрасный залив, лежавший у подножия утесов, на манящий чистый песок на берегу, на огоньки, играющие на поверхности моря, а восхитительный запах моря и водорослей пробуждал воспоминания беззаботности и счастья, которых нас лишила война.
— Смир-но! — Рык сержанта-пилота Блэккета катился над нашими головами, а мы замерли в шеренгах, и у каждого в ранце были вставлены листы картона, чтобы углы были ровными, а стенки — гладкими, каждый был коротко подстрижен, у каждого блестели ботинки, а пуговицы сияли, как золотые. Мы и не заметили, как Десятое училище начальной летной подготовки превратилось в сплоченное, дисциплинированное подразделение, весьма отличное от того шаткого полуфабриката, которым мы были шесть месяцев назад. Мы все сдали наши экзамены и больше не были младшими пилотами, нам присвоили звание старших пилотов, и моя зарплата взлетела с трех шиллингов до семи шиллингов трех пенсов в день.
— Напра-во! — вновь тот же рык. — Шагом марш! Шире шаг!
Высоко задирая руки, мы в последний раз прошли перед «Гранд-отелем», и я бросил на здание прощальный взгляд. Оно напомнило мне статную даму викторианской эпохи, лишенную былого шарма, и я принял решение. Я вернусь сюда однажды после войны и посмотрю на «Гранд-отель» в великолепии, которого он достоин.
Так я и сделал. Много лет спустя Хелен и я сидели в глубоких креслах в холле, где когда-то были слышны крики спецполицейских. Официанты, утопая ступнями в толстых коврах, разносили чай и выпечку, а струнный оркестр играл отрывки из «Розмари».
А вечером мы отобедали в прекрасном зале с длинным рядом окон, выходящих на море. Этот зал был неотапливаемой открытой террасой, когда я учился отличать мерцание сигнального прожектора от маяка. Теперь же мы сидели в роскошном тепле, ели палтуса, приготовленного на гриле, и наблюдали за огоньками порта и города, мигавшими в наступающих сумерках.
Но все это было пока в будущем, а в настоящем сотни ног грохотали по Хантрис-Роу, направляясь на вокзал. Плац быстро пустел, длинные колонны голубых мундиров освобождали его.
Черный «Словарь ветеринара» лежал за листами картона у меня за спиной. Он, возможно, был слишком велик для солдатского багажа, но напоминал мне о хороших днях и давал надежду на то, что они еще вернутся.



НОВАТОР И КОНСЕРВАТОР


Живя вдали от Дарроуби и ведя другой образ жизни, я смог оглянуться назад и объективно взглянуть на некоторые вещи. Я задавал себе много вопросов. Почему, например, наше с Зигфридом сотрудничество оказалось столь успешным.
Даже сейчас, когда и тридцать пять лет спустя мы по-прежнему отлично ладим, я не перестаю этому удивляться. Конечно, он сразу мне понравился, когда я впервые увидел его в саду Скелдейл-хауса, но, по-моему, сработались мы по другой причине.
Возможно, потому, что мы с ним — прямая противоположность друг другу. Неуемная энергия Зигфрида то и дело побуждает его что-нибудь изменять, тогда как я терпеть не могу перемен. Очень многие назовут его блистательно талантливым, а про меня этого не скажут даже самые близкие друзья. В его уме непрерывно бурлят идеи — замечательные, сомнительные, а то и весьма странные. А меня, наоборот, идеи осеняют крайне редко. Он любит лисью травлю, охоту на фазанов, рыбную ловлю. Я предпочитаю футбол, крикет и теннис. Я мог бы еще долго перечислять наши различия (мы даже физически — полная противоположность друг другу), и тем не менее, как я уже сказал, мы прекрасно ладим.
Это, разумеется, вовсе не значит, что между нами не бывает споров: стычек по всяким мелким поводам за прошедшие десятилетия случалось предостаточно.
Одна, настолько помню, произошла из-за пластмассовых впрыскивателей для введения кальция. Новинка! А потому Зигфриду они понравились, но я по той же причине отнесся к ним с глубочайшим недоверием.
Мои сомнения усугублялись тем, что любая моя попытка ими воспользоваться неизменно оканчивалась полным фиаско. Теперь их первоначальные недостатки исправлены, но в те времена они были настолько капризны, что я решил с ними больше не связываться.
Зигфрид как-то увидел, что я промываю под краном в операционной диафрагменный насос, и немедленно взвился.
— Господи, Джеймс! Неужели вы еще пользуетесь этим старьем?
— Боюсь, что да.
— Но ведь вы же испробовали пластмассовые впрыскиватели?
— Да.
— Так почему же?..
— Я с ними не справляюсь, Зигфрид.
— Не справляетесь? То есть как?
Я вытряхнул последнюю каплю воды из трубки, свернул ее и убрал в футляр.
— Ну... в последний раз, когда я попробовал, кальций разбрызгало по всему коровнику. А он жутко липкий. У меня пиджак был весь в белых потеках.
— Но, Джеймс! — Он недоверчиво усмехнулся. — Какая нелепость! Они настолько просты, что с ними и ребенок справится. У меня ни разу никаких затруднений не возникало.
— Охотно верю, — ответил я. — Но вы же меня знаете. Ни малейших способностей к технике.
— Господи, ну при чем тут способности к технике? Эти впрыскиватели работают безотказно!
— Только не в моих руках. И с меня их хватит!
Зигфрид положил мне ладонь на плечо, и на его лице забрезжило выражение снисходительного терпения.
— Джеймс, Джеймс, где ваше упорство? — Он наставительно поднял палец. — И ведь тут есть еще один аспект.
— Какой же?
— Вопрос асептики. Как вы можете быть уверены, что эта длинная резиновая трубка действительно чиста?
— Ну... после употребления я ее как следует мою. И пользуюсь стерильными иглами. А кроме того...
— Но, мой милый, вы ведь тратите массу усилий, чтобы добиться того, что уже присутствует во впрыскивателе, который предназначен для разового применения и вполне стерилен.
— А, я все это прекрасно знаю! Но что толку, если содержимое в корову не попадает? — спросил я сердито.
— Отговорки, Джеймс! — Лицо Зигфрида стало торжественно-серьезным. — От вас требуется лишь минимум старания, и я обязан подчеркнуть, что ваше упрямство — это чистейший консерватизм. Поймите, мы обязаны идти в ногу со временем, а всякий раз, когда вы пользуетесь этим вашим допотопным приспособлением, вы тем самым отрицаете прогресс.
Так мы и стояли, сверля друг друга глазами — не столь уж редкая для нас поза, — как вдруг он улыбнулся.
— Послушайте, вы ведь сейчас едете поглядеть корову Джона Тиллота, которой я сделал инъекцию от пареза. Насколько я понял, она еще не поднялась.
— Совершенно верно.
— Ну так просто как личное одолжение мне испробуйте новый впрыскиватель, хорошо?
— Ладно, Зигфрид, попытаюсь еще раз, — ответил я после некоторого размышления.
Добравшись до фермы, я увидел корову, уютно разлегшуюся на лугу среди волнующегося моря золотых лютиков.
— Вставать она пробует, — сообщил фермер. — Но что-то не получается.
— Ну так сделаем ей еще одну инъекцию. — Я направился к машине, в которой, подпрыгивая на кочках и рытвинах, добрался до середины луга, и вытащил из багажника пластмассовый впрыскиватель.
Мистер Тиллот встретил меня удивленным взглядом.
— Одна из этих новых штучек, а?
— Да, мистер Тиллот, новейшее изобретение. Полная стерильность.
— Хоть бы и так, только мне они не по нутру.
— Не по нутру?
— Нет!
— Но... почему же?
— А вот послушайте. Мистер Фарнон нынче утром тоже взял такую штуку. Немножко этой дряни угодило мне в глаз, немножко — ему в ухо, остальное заляпало его брюки, а в корову, по-моему, ни капли не попало.

И был другой случай, когда Зигфрид счел нужным прочесть мне нотацию. Старик-пенсионер вошел в смотровую, ведя на веревочке небольшую дворняжку. Я похлопал ладонью по столу.
— Поднимите ее сюда, пожалуйста, — сказал я.
Старик медленно нагнулся, охая и отдуваясь.
— Погодите, — я потрогал его за плечо. — Дайте-ка мне! — И я подхватил собачонку.
— Спасибо, сэр! — Старик с трудом выпрямился, потирая спину и ногу. — Ревматизм меня совсем доконал и поднимать-то мне не очень сподручно. Фамилия моя Бейли, а живу я в муниципальных домах.
— Ну, мистер Бейли, так что с вашей собачкой?
— Да кашляет она. Чуть не все время. А под конец вроде как бы срыгивает.
— Ах так... А сколько ей лет?
— В прошлом месяце десять сравнялось.
— А-а... — Я измерил температуру и тщательно прослушал грудную клетку. Пока я водил стетоскопом по ребрам, вошел Зигфрид и начал рыться в шкафу.
— У нее хронический бронхит, мистер Бейли, — сказал я. — У собак в старости это часто бывает, как и у людей.
Он засмеялся.
— Да, я и сам иногда покашливаю.
— Вполне естественно. Только кашель вас не мучит, верно?
— Нет-нет.
— Вот и с вашей собачкой то же. Я сделаю ей инъекцию и дам таблетки. Боюсь, полностью кашель не пройдет, но если потом ей станет хуже, приводите ее опять.
Старик закивал.
— Обязательно, сэр. Большое спасибо, сэр.
Пока Зигфрид продолжал возиться в шкафу, я сделал инъекцию и отсчитал двадцать таблеток новейшего средства — МБ-693.
Старик с интересом поглядел на них, потом положил в карман.
— Сколько я вам должен, мистер Хэрриот?
Я поглядел на ветхий галстук, тщательно повязанный под обтрепанным воротничком, на вытертый до прозрачности пиджак. Брюки его были залатаны на коленях, но сбоку в прорехе розовела кожа.
— Ничего, мистер Бейли. Последите, как она будет себя чувствовать.
— А?
— Вы ничего за прием не должны.
— Но...
— Не беспокойтесь, это же все пустяки. Только не забывайте давать ей таблетки.
— Обязательно, сэр, и большое спасибо. Я ведь и не думал...
— Знаю, мистер Бейли. До свидания, и если в ближайшие дни ей не станет заметно лучше, приведите ее еще раз.
Едва шаги старика затихли в коридоре, как Зигфрид вынырнул из шкафа.
— Битый час я их искал. Нет, Джеймс, вы нарочно все от меня прячете!
Я улыбнулся, но промолчал, убирая шприц, а Зигфрид снова заговорил:
— Джеймс, мне неприятно этого касаться, но не кажется ли вам, что вы поступаете легкомысленно, работая даром?
Я посмотрел на него с удивлением.
— Но он живет на пенсию по старости. И наверное, очень нуждается.
— Вполне возможно, и тем не менее вы не имеете права предлагать свои услуги бесплатно.
— Но изредка, Зигфрид! В случаях, вроде этого...
— Нет, Джеймс. Даже изредка — нет. Это непрактично.
— А сами вы? Я же видел... и много раз!
— Я? — Его глаза изумленно раскрылись. — Да никогда в жизни! Я-то отдаю себе отчет в суровой реальности нашего существования. Все стало безумно дорого. Например, вы же горстями сыпали ему МБ-693? Господи помилуй! Да вы знаете, что одна такая таблетка стоит три пенса? И не возражайте! Вы ни при каких обстоятельствах не должны работать без гонорара.
— Но, черт побери, сами-то вы! — не выдержал я. — Не далее как на прошлой неделе...
Зигфрид поднял ладонь.
— Успокойтесь, Джеймс. Успокойтесь. У вас необузданное воображение, вот в чем ваша беда.
Вероятно, я поглядел на него очень свирепо, потому что он протянул руку и потрепал меня по плечу.
— Поверьте, дорогой мой, я все прекрасно понимаю. Вы действовали из благороднейших побуждений, и у меня самого бывает искушение поступить так же. Но надо быть твердым. Времена теперь суровые, и, чтобы продержаться на поверхности, нужна суровость. Так что запомните на будущее: никакого робингудства, мы не можем позволить себе такую роскошь.
Я кивнул и отправился на вызовы в несколько ошарашенном состоянии. Впрочем, вскоре я забыл об этой стычке, и она совсем изгладилась бы из моей памяти, если бы неделю спустя мне не довелось снова увидеть мистера Бейли.
Его собачонка вновь лежала на столе в смотровой, и Зигфрид делал ей инъекцию. Я не стал мешать, а вернулся по коридору в приемную и принялся приводить в порядок еженедельник. День был летний, и между занавесками открытого окна я видел крыльцо и ступеньки.
Склоняясь над еженедельником, я услышал, как Зигфрид и старик прошли к дверям. На крыльце они остановились. Собачонка на веревочке выглядела совершенно так же, как и раньше.
— Ну что же, мистер Бейли, — говорил Зигфрид, — я могу только подтвердить слова мистера Хэрриота. Боюсь, кашлять она будет до конца своих дней, но при ухудшениях приходите к нам.
— Хорошо, сэр. — Старик опустил руку в карман. — Скажите, пожалуйста, сколько с меня причитается?
— Причитается?.. Ах да, причитается... — Зигфрид откашлялся, словно на секунду утратил дар речи. Он поглядывал то на дворняжку, то на потрепанную одежду старика, а потом покосился на дом и произнес хриплым шепотом:
— Ничего не причитается, мистер Бейли.
— Но, мистер Фарнон, как же можно?..
— Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! — Зигфрид тревожно замахал рукой на старика. — Ни слова больше. Я ничего не желаю об этом слушать.
Принудив мистера Бейли замолчать, он протянул ему внушительный мешочек и, настороженно оглядываясь через плечо, объяснил:
— Тут сотня таблеток МБ. Ей они будут часто нужны, а потому возьмите про запас.
Я понял, что Зигфрид заметил прореху у колена, потому что он долго смотрел на нее, а потом сунул руку в карман.
— Погодите минутку.
Он извлек горсть самых разных предметов. Несколько монет скатилось с его ладони, пока он перебирал на ней ножницы, термометры, обрывки бечевки, ключи для открывания бутылок. В конце концов его поиски увенчались успехом, и он ухватил банкноту.
— Вот фунт, — прошептал он и снова нервно зашипел на старика, когда тот попытался возражать.
Мистер Бейли понял, что спорить бесполезно, и спрятал бумажку в карман.
— Ну спасибо вам, мистер Фарнон. Я на это свожу свою хозяйку в Скарборо.
— Вот и хорошо, вот и молодец, — пробормотал Зигфрид, виновато косясь по сторонам. — Ну так до свидания.
Старик приподнял кепку и зашаркал по тротуару, тяжело передвигая ноги.
— Э-эй, погодите! — крикнул Зигфрид ему вслед. —
В чем дело? Что у вас с ногами?
— Все ревматизм проклятый. Ну да помаленечку, полегонечку дойду.
— До муниципальных домов? — Зигфрид нерешительно потер подбородок. — Далековато... — Он последний раз воровато заглянул в коридор у себя за спиной, а потом указал пальцем. — Вон там моя машина, — шепнул он. — Забирайтесь в нее, я вас подвезу.

Иногда мы сцеплялись насмерть, но быстро остывали.
Я сидел за обеденным столом, потирая и сгибая локоть. Зигфрид, увлеченно нарезавший жареную баранину, оторвался от своего занятия.
— Что у вас с рукой, Джеймс? Невралгия?
— Нет. Утром меня корова задела рогом. Прямо по косточке.
— Не повезло. А вы что, пытались ухватить ее за нос?
— Нет. Делал ей инъекцию.
Рука Зигфрида с куском предназначенной мне баранины замерла в воздухе.
— Инъекцию? С этого конца?
— Ну да. В шею.
— Вы делаете инъекцию в шею?
— Конечно. А что?
— Да просто то, что, прошу извинения, место, по-моему, довольно дурацкое. Я всегда делаю инъекции в круп.
— Неужели? — Я положил себе пюре. — А чем плоха шея?
— Но вы же сами продемонстрировали — чем, не так ли? Ну, во-первых, от нее чертовски близко до рогов...
— Ну, а от крупа чертовски близко до задних ног.
— Но послушайте, Джеймс! Вы же прекрасно знаете, что после инъекции в круп коровы брыкаются крайне редко.
— Предположим. Но хватит и одного-единственного раза.
— Одного-единственного раза хватит и с рогами, а?
Я промолчал. Зигфрид полил соусом баранину, и мы принялись за еду. Но после первого же глотка он возобновил атаку.
— Во-вторых, круп обращен к проходу. А к шее вы должны протискиваться между коровами.
— Ну и что?
— Только то, что вам сдавят ребра и оттопчут ноги.
— Пусть так. — Я зачерпнул из миски зеленой фасоли. — Но ваш способ обещает немало шансов получить в лицо залп коровьего навоза.
— Чепуха, Джеймс, вы просто подыскиваете оправдания! — Он с яростью принялся кромсать свою баранину.
— Вовсе нет, — возразил я. — Просто таково мое убеждение. А вы не выдвинули ни единого веского аргумента против шеи.
— Ни единого? Да я могу привести их сколько угодно! Хотя бы то, что инъекция в шею болезненней.
— А круп легче инфицируется, — отпарировал я.
— Мускулатура шеи бывает очень тонкой, — огрызнулся Зигфрид. — Там нет удобной мышечной подушки, куда втыкать иглу.
— Зато и хвоста нет, — огрызнулся я в свою очередь.
— Хвоста? Да о чем вы говорите?
— О хвосте. Хорошо, если есть кому его держать, чтобы он не хлестал почем зря.
Зигфрид быстро прожевал мясо.
— Хлестал? Господи помилуй, ну при чем здесь это?
— Очень даже при том, — ответил я. — Возможно, вам нравится, когда вас бьют по физиономии вонючим хвостом, но я этого не люблю.
Наступила пауза. Мы оба тяжело дышали. Затем Зигфрид произнес зловеще спокойным голосом:
— Может быть, вам хочется еще что-нибудь сказать о хвосте?
— Да, хочется. Некоторые коровы очень ловко выбивают хвостом шприц из руки. Совсем недавно одна такая зацепила мой большой, на пятьдесят кубиков, и грохнула его об стену. Осколки так и брызнули по всему полу.
Зигфрид слегка покраснел и положил нож и вилку.
— Джеймс, мне неприятно говорить вам это, но я все-таки обязан сказать, что вы несете полную, отпетую и идиотскую чушь.
Я прожег его взглядом.
— Вы так считаете?
— Да, Джеймс.
— Значит, так?
— Значит, так.
— Ну ладно.
— Очень хорошо.
Обед мы доели в молчании.

Но в последующие дни я постоянно вспоминал наш спор. Зигфрид умел быть убедительным, и я нет-нет да и ловил себя на мысли, что во многом он, пожалуй, прав.
Неделю спустя я, держа в руке шприц, уже собрался проскользнуть между коровами — и вдруг остановился. Моя пациентка и ее соседка, разгадав, как обычно, мое намерение, сдвинули могучие крупы и преградили мне путь. Да, черт побери, Зигфрид говорил дело! Зачем мне протискиваться вперед, когда задний конец — вот он и прямо напрашивается на инъекцию? Я принял решение.
— Подержите хвост, будьте так добры, — попросил я фермера и вогнал иглу в круп.
Корова не шелохнулась, и, пока я делал инъекцию и вытаскивал иглу, меня помучивал стыд. Очаровательная толстая ягодичная мышца, такая доступная! Нет, Зигфрид совершенно прав, а я упрямый осел. Но теперь-то я буду знать, что делать.
Фермер попятился, перешагнул через сток и засмеялся.
— Странно, как вы, ребята, все делаете по-разному!
— А именно?
— Так вчера мистер Фарнон впрыскивал что-то вон той корове...
— Да? — На меня снизошло озарение: а вдруг даром убеждения владеет в Скелдейл-хаусе не только Зигфрид? — Ну и что?
— Да просто он это делает не так, как вы. Очень понятно объяснил, почему к крупу лучше не подходить. И колол в шею.
По-видимому, что-то в моем лице его насторожило.
— Ну-ну, мистер Хэрриот, не принимайте к сердцу. — Он сочувственно погладил меня по локтю. — Вы же еще молоды. А мистер Фарнон — человек с большим опытом.



К ВОПРОСУ О СНОРОВКЕ


Я оперся на лопату, утер со лба пот, уже заливавший мне глаза, и посмотрел вокруг на сотни мужчин, вонзающих лопаты в пыльный дерн.
Мы все еще занимались физической закалкой. То есть так нам объяснило начальство, но я подозревал, что они просто не знали, что делать с таким количеством курсантов, и кто-то изобрел такой способ чем-то нас занять.
Как бы то ни было, мы строили резервуар под очаровательным шропширским городком, а для нас был воздвигнут целый палаточный поселок. Собственно, насчет резервуара существовали кое-какие сомнения, но в любом случае мы что-то строили. Нам выдали комбинезоны, кирки и лопаты, и час за часом мы ковыряли каменистый склон.
Но, изнывая от жары, я отдавал себе отчет, что все могло обернуться куда хуже. Погода стояла чудесная, и проводить весь день на чистом воздухе было одно удовольствие. Я поглядел вниз на волнистую равнину, на встающие за ней пологие холмы в голубой дымке. Пейзаж этот был лишен суровости голых крутых склонов и вересковых пустошей, с которыми я расстался в Йоркшире, и навевал успокоительную безмятежность. А виднеющиеся за деревьями крыши городка сулили много радостей. После долгих часов под палящим солнцем, когда у нас на губах запекалась каменная пыль, мы испытывали жажду, которая посрамила бы и Гаргантюа, и предвкушали, как утолим ее вечером, когда нам дозволялось покидать лагерь.
Там в прохладных пивных бок о бок с местными жителями мы наконец утоляли ее пинтами и пинтами великолепного домашнего сидра. Теперь на юге Англии пьют главным образом сидр заводского изготовления, но тогда во многих питейных заведениях были собственные прессы, которыми выжимали сок из местных яблок.
Ночуя в палатке, я невольно переносился в далекое прошлое. Просыпаясь рано утром от ярких солнечных лучей, косо бьющих в тонкие стенки, я несколько секунд воображал, что вернулся на холмы над Фёрт-оф-Клайдом в те дни, когда о войне никто и не думал. Было что-то завораживающее в палаточном запахе нагретой парусины, брезентового пола и раздавленной травы, как и в жужжании мух, облачком кружащих у конца шеста под потолком. На миг я оказывался на Розните и, открывая глаза, почти не сомневался, что увижу Алекса Тейлора с Эдди Хатчинсоном, друзей моего детства, в спальных мешках на полу рядом со мной.
Каждую субботу с Пасхи и по октябрь месяц мы отправлялись с ночевкой на Рознит, подальше от дыма и грязи Глазго. И здесь, в Шропшире, вдыхая неповторимый палаточный запах, я закрывал глаза и видел сосновый лесок позади палатки и зеленый склон, убегающий вниз к ручью, а далеко-далеко внизу длинное голубое зеркало Гар-Лоха, посверкивающего у подножия могучих гор Аргайла. Теперь и Рознит, и Гар-Лох погублены, но для меня, мальчишки, это был сказочный край, приобщивший меня к красоте и чудесам нашего мира.
Как-то странно, что мне вспоминались мы, подростки. Ведь Алекс был теперь на Ближнем Востоке, Эдди в Бирме, а я в совсем другой палатке в компании совсем других молодых людей. Но время между тогда и теперь словно стерлось, словно никогда не было ни Дарроуби, ни Хелен, ни моих успехов или неудач на вызовах и в приемной. А ведь годы в Дарроуби были самыми важными в моей жизни. Тут я обычно садился на койке и тряс головой, поражаясь тому, как война смешала мои мысли.
Однако, как я уже говорил, Шропшир мне очень нравился. Единственным темным пятном оставался резервуар (или что там еще мы копали под склоном). Ну, не лежала у меня душа к этой работе, и все. А потому я навострил уши, когда как-то утром наш сержант объявил:
— Тутошним фермерам нужна помощь с уборкой урожая, есть добровольцы?
Моя рука взвилась первой. Затем после некоторых колебаний подняли руки и другие, но никого из моих новых друзей в их числе не оказалось. Когда распределение закончилось, я узнал, что меня и еще троих курсантов определили к фермеру Эдвардсу. Курсанты эти были из другого отряда, и я их не знал.
Мистер Эдвардс приехал за нами на следующий день в типичной машине фермера — большой и старой. Я сидел впереди, рядом с ним, а остальные трое расположились сзади. Он спросил, как нас зовут, но больше вопросов не задавал, словно считая, что его не касается, кем мы были до войны. Ему было лет тридцать пять, — жгучий брюнет с загорелым лицом, на котором особенно выделялись белоснежные зубы и ясные голубые глаза.
Он оглядел нас с добродушной усмешкой, когда машина остановилась у него во дворе.
— Вот мы и приехали, ребята, — сказал он. — Вот тут мы и заставим вас попотеть.
Но я почти его не слушал, озираясь вокруг, — ведь именно такие дворы были непременной частью моей жизни лишь несколько месяцев назад.
Булыжники под ногами, ряды дверей, ведущих в коровник, амбар, хлев, конюшню. Старичок выгребал навоз из коровника, и когда до нас донесся теплый запах коров напополам с благоуханием навоза, один из моих товарищей сморщил нос. Но я вдыхал эту смесь как благовоние.
Фермер повел нас в поле, где работали жнейка и сноповязалка. Позади них тянулись длинные золотые ряды лежащих снопиков.
— Кто-нибудь из вас умеет скирдовать? — спросил он.
Мы беспомощно помотали головами.
— Ничего, скоро научитесь. Идем со мной, Джим.
Мы разошлись по большому полю. Мои товарищи каждый в сопровождении старичка, а мной занялся мистер Эдвардс. И я очень скоро понял, что мне выпала задача не из легких.
Фермер ухватил в каждую руку по снопику, зажал их под мышками, прошел несколько шагов и поставил их вертикально, прислонив друг к другу. Я проделал то же, — и так, пока не возник прямоугольник из восьми снопиков. Он показал мне, как втыкать нижние концы колосьев в землю, чтобы снопики стояли прямо, а иногда он выравнивал их нажимом колена.
Я старался, как мог, но мои снопики часто опрокидывались, и я бежал назад, чтобы поставить их правильно. И я с некоторой тревогой заметил, что мистер Эдвардс работает примерно вдвое быстрее троих старичков. Мы почти завершили ряд, а они не прошли еще и половины. Ноющие руки и спина сказали мне, что я подвергаюсь суровому испытанию.
Работали мы так часа два: поднимали, нагибались, поднимали и делали несколько шагов вперед без единой передышки. Когда я только начал практиковать в сельском краю, у меня сложилось глубокое впечатление, что сельский труд — самый тяжелый способ зарабатывать хлеб насущный, и теперь я убеждался в этом на собственном опыте. И готов уже был повалиться на стерню, когда на поле появилась миссис Эдвардс с маленьким сыном и дочкой. Они несли корзинки со слагаемыми для нашего перерыва в десять утра — яблочный пирог с хрустящей корочкой и кувшины с сидром.
Фермер с легкой усмешкой наблюдал, как я с облегчением опустился на землю и припал к кувшину, точно истомленный жаждой путник в пустыне. Домашний сидр был выше всех похвал, и я жмурился от удовольствия. Мне казалось, что теперь в самый раз было бы полежать тут на солнышке до вечера с галлоном этого восхитительного напитка под рукой, но мистер Эдвардс моей точки зрения не разделял. Толстая корочка еще хрустела у меня на зубах, а он уже ухватил очередную пару снопиков.
— Ладно, малый, пора и за дело, — буркнул он, и каторга продолжалась.
Если не считать перерыва на обед (хлеб, сыр и снова сидр), мы продолжали скирдовать до вечера с выматывающей быстротой. Я питал большую благодарность к ВВС за мою прекрасную физическую форму. До призыва я несколько ее поутратил из-за кулинарного искусства Хелен и ее забот. Избыток вкуснейшей еды и покойное кресло — да, я начал толстеть. Но ВВС с этим покончили, и, по-моему, больше я никогда не злоупотреблял этими соблазнами.
После шести месяцев в Скарборо у меня, я уверен, не осталось и унции лишнего веса. Строевой шаг, тренировки, общая физическая подготовка, пробежки — теперь я мог без малейшего труда пробежать пять миль по пляжам и береговым обрывам. И в Шропшир я приехал в идеальной физической форме. Но не такой идеальной, как у мистера Эдвардса.
Он был сгустком силы и энергии. Не очень высокий, но с той жилистой выносливостью, которая отличала йоркширских фермеров. Казалось, он не знает, что такое усталость, и словно бы даже не потеет, нагибаясь за снопиками, — бугрящиеся мышцы загорелых рук вздувались из-под рукавов рубашки без ворота, кривоватые ноги шагали без малейших усилий.
Разумней было бы сразу предупредить его, что я неспособен угнаться за ним, но какая-то дьявольская гордость понуждала меня держаться с ним наравне. Я убежден, что он вовсе не думал о том, чтобы уязвить меня. Как всякий фермер, он просто старался поскорее покончить с одной работой, прежде чем взяться за другую. В перерыве на обед он поглядел на меня с некоторым сочувствием, — рубашка прилипла к моей спине, рот был разинут, грудь ходила ходуном.
— У тебя дело спорится, Джим, — сказал он затем и, словно только теперь заметив мое состояние, неуклюже переступил с ноги на ногу. — Я знаю, вы, городские ребята, к такой работе непривычны, а... ну... тут не в силе суть, а в сноровке.
Когда вечером мы возвращались в лагерь, я слышал, как на заднем сиденье охают мои товарищи. Им тоже досталось, хотя и не так, как мне.
Через несколько дней я приладился, и, хотя все еще напрягал силы до предела, опасность рухнуть без чувств от слабости мне больше не угрожала.
Мистер Эдвардс заметил это и дружески похлопал меня по плечу.
— Что я тебе говорил? Вся суть в сноровке!
Но меня ожидало новое адское испытание, когда мы начали укладывать скирды. Вскидывай вилами снопики на повозку, привязывай веревкой, потом снова поднимай их выше и выше, по мере того как скирда росла. Я с ужасом обнаружил, какой легкой была первая укладка снопиков.
В этой работе приняла участие и миссис Эдвардс. Она стояла рядом с мужем на верху скирды и ловко передавала снопики ему, а он укладывал их как положено. Я снизу занимался неквалифицированным трудом, надрываясь, как никогда в жизни. Спину ломило, рукоятка вил натирала пузыри на ладонях.
Я никак не успевал, так что мистер Эдвардс спрыгивал помочь мне: схватывал вилы и небрежным поворотом кистей отправлял снопики наверх.
На меня он поглядел прежним взглядом и вновь ободрил:
— У тебя уже получается, Джим. Все дело в сноровке.
Но было и множество плюсов. Главный, что я вновь был среди обитателей фермы. Миссис Эдвардс, никак внешне этого не показывая, явно старалась пригреть четырех городских мальчишек, совсем растерявшихся вдали от дома, и каждый вечер кормила нас дивным ужином. Она была брюнеткой, как и ее муж; большие глаза приветливо улыбались, как и губы. А фигура у нее выглядела одновременно и худощавой, и величавой. Шансов растолстеть у нее было мало — ведь она работала не покладая рук. Если не скирдовала наравне с мужчинами, так стряпала и ставила хлеб, опекала детей и наводила чистоту в своем типично деревенском доме.
Эти ужины стоили того, чтобы предвкушать их весь день, а потом бережно хранить в памяти. Пироги с крольчатиной, зеленая фасоль и картошка с собственного огорода. Тарталетки с черникой, яблочные шарлотки и кувшин густых сливок — поливать их по собственному вкусу. Домашний хлеб и домашний сыр.
Мы все четверо наслаждались такой переменой после харчей ВВС. Говорят, летчиков кормят лучше по сравнению с любым другим родом войск, и я верю этому, однако вскоре все блюда приобрели какой-то общий вкус. Возможно, причина в том, что еду готовят в котлах сразу на всех, но она надоедала довольно быстро.
Сидя за кухонным столом, глядя, как хлопочет миссис Эдвардс, как насыщается ее муж, глядя на их детей — десятилетнюю черноглазую девочку, обещающую унаследовать миловидность матери, и восьмилетнего крепыша, загорелого, как его отец, я вновь и вновь повторял про себя, что это люди, каких поискать.
Мудрые экономисты, убеждающие нас, что мы не нуждаемся в собственном сельском хозяйстве, что наши фермы следовало бы превратить в Национальные парки, по-видимому, игнорируют довольно-таки очевидный факт: недружественная страна может за неделю принудить нас угрозой голода к чему угодно. Но, мне кажется, еще большей трагедией была бы утрата такого костяка нации, как Эдвардсы.
День клонился к вечеру, и я чувствовал себя вымотанным даже больше обычного. Миссис Эдвардс жонглировала снопиками, словно они ничего не весили, а я пыхтел и кряхтел. Тут фермера позвали к телящейся корове, и, беззаботно спрыгнув со скирды, он потрепал меня по плечу.
— Ничего, Джим, — засмеялся он, глядя, как я тяжело опираюсь на вилы. — Сноровка, вот в чем суть.
Час спустя, когда мы вошли в кухню, миссис Эдвардс сказала:
— Муж еще в коровнике. Видно, с ней что-то неладно.
Я остановился на пороге.
— Ничего, если я пойду посмотрю, как там дела?
— Конечно, если хотите. — Она улыбнулась. — Я пригляжу, чтоб ваш ужин не остыл.
Я пересек двор и вошел в коровник. Один из старичков держал хвост крупной коровы редполлской породы и мирно попыхивал трубочкой. Мистер Эдвардс, голый по пояс, засунул руку в корову по самое плечо. Он был совсем непохож на себя. Спина и грудь лоснились от испарины, с кончика носа капал пот, стекая со лба. Рот у него был разинут, и он тяжело дышал, как будто вел невольную борьбу с чем-то внутри.
Он посмотрел на меня остекленевшими глазами, но от напряжения как будто не сразу меня заметил, а потом хрипло пробормотал:
— А, Джим! Тут мне возиться и возиться!
— Сочувствую. А что такое?
Он начал было отвечать, но тут же лицо у него перекосилось.
— О-ох! Стерва старая! Опять мне руку ущемила. Наверняка сломает, прежде чем разродиться! — Он умолк и опустил голову, переводя дух, потом опять поглядел на меня. — Теленок не так идет, Джим. Хвостом вперед, и я никак задние ноги не поверну.
Поперечное положение! Мое любимое, но вот фермеры всегда перед ним пасовали. Винить их за это я никак не мог: они ведь не читали классический труд Франца Бенеша «Ветеринарное родовспоможение», в котором так четко объяснено, что следует делать при патологических родах. Одна фраза навсегда запечатлелась в моем мозгу: «Необходимость одновременного приложения противоположно направленных сил».
Бенеш указывает, что исправление неправильного положения требует одновременного подтягивания и отталкивания, а проделать это одной рукой в тужащейся корове невозможно.
И, словно подтверждая мои мысли, мистер Эдвардс снова охнул.
— Черт! Опять упустил! Я отталкиваю сустав и хватаю копытце, но старая стерва тут же все втягивает назад. Вот так битый час, и у меня уже никаких сил не осталось.
Вот уж не думал, что когда-нибудь услышу такие слова от этого закаленного силача. Но ему приходилось туго, в этом никаких сомнений быть не могло. Корова была могучим животным со спиной, точно обеденный стол, и она без усилия выталкивала руку фермера при каждой потуге. В Йоркшире редполлы встречаются редко, но те, с которыми мне приходилось иметь дело, отличались упрямством, а сильными были, точно слоны. При одной мысли, что придется ввести руку в такую на целый час, я содрогнулся.
Мистер Эдвардс выдернул руку и на секунду прислонился к волосатому тазу. Корова словно бы даже не заметила усилий какого-то там жалкого человека, но у фермера вид был предельно изнеможенный. Он с опаской сгибал и разгибал пальцы, а потом взглянул на меня.
— Черт! — проворчал он. — Она меня здорово отделала. Рука у меня ну прямо ничего не чувствует.
Мне он этого мог бы и не говорить. Сколько раз я испытывал точно такое же ощущение! Даже Бенеш среди всех своих холодно-научных «репозиций», «пяточных предлежаний» и «противодействий» настолько нисходит до простых смертных, что указывает: «От выправляющего требуется много утомительных усилий». Мистер Эдвардс, безусловно, согласился бы с ним.
Фермер глубоко, судорожно вздохнул и нагнулся над ведром с теплой водой. Вымыл руки по плечи и повернулся к корове с выражением почти ужаса на лице.
— Послушайте, — сказал я. — Разрешите помочь вам.
Он скорбно мне улыбнулся.
— Спасибо, Джим, да только ты тут ничего сделать не можешь. Ноги-то выпростать надо!
— Я про это и говорю. Я умею с ними справляться.
— Что?..
— С вашей помощью. У вас найдется тонкая веревка?
— Да сколько угодно, малый, но я же тебе говорю: для такого нужен опыт. А ты ведь понятия не имеешь...
Он замолчал, потому что я уже стягивал рубашку. Да и вообще он так вымотался, что у него просто не было сил возражать.
Я повесил рубашку на гвоздь, торчавший в стене, нагнулся над ведром, намылил руки, и запах дезинфицирующей жидкости вызвал нескончаемый поток воспоминаний. Я протянул руку, и мистер Эдвардс молча вложил в нее кусок тонкой веревки.
Я намочил ее в ведре, быстро завязал один конец скользящей петлей и ввел руку в корову. А, да! Вот хвост, такой знакомый, свисающий между тазовых костей теленка. Мое любимое неправильное положение! Я провел пальцами по волосатой ноге почти со сладострастным чувством и добрался до копытца. Потребовалась секунда, чтобы надеть петлю на скакательный сустав, затянуть ее, а свободный конец пропустить сквозь копытную щель.
— Держите веревку, — сказал я фермеру, — и начинайте ровно тянуть, когда я скажу.
Я прижал ладонь к суставу и начал отжимать его в матку.
— Тяните! — сказал я. — Но осторожно. Не дергайте.
Словно во сне, он послушался меня, и несколько секунд спустя из вульвы выставилась маленькая нога.
— Черт! — сказал мистер Эдвардс.
— А теперь другую, — пробормотал я, снимая петлю. И почти немедленно второе желтое мокрое копытце легло рядом с первым.
— Вот черт! — сказал мистер Эдвардс.
— Хорошо, — сказал я. — Возьмите ногу в руку, и мы его вытащим за пару минут.
Мы оба ухватили по ноге, откинулись... но могучая корова все сделала за нас. Поднатужилась, и мокрый извивающийся теленок очутился в моих объятиях. Я попятился и опустил его на солому.
— Прекрасный бычок, мистер Эдвардс, — сказал я. — Разотрите-ка его хорошенько.
Фермер бросил на меня ошарашенный взгляд, но свернул жгут из сена и начал обтирать новорожденного.
— Если вам опять придется столкнуться с подобным, так вот что нужно делать, — сказал я. — Толкать и тянуть одновременно. Для того-то и нужна веревка. Ладонью вы отодвигаете сустав, а кто-то другой его разгибает. Но, заметьте, веревку я пропустил в копытную щель, и это очень важно. В результате острое копытце отгибается и не ранит вагинальную стенку.
Фермер растерянно кивнул, продолжая растирать теленка. А когда кончил, уставился на меня с удивлением, беззвучно шевеля губами. Наконец он сказал:
— Какого... откуда, черт дери, ты все это знаешь?
Я объяснил откуда.
Наступила долгая пауза, а потом он вспылил:
— Ох, и прохиндей же ты! Что ж ты молчал, а?
— Ну... вы же не спрашивали.
Он поскреб в затылке.
— Так я не хочу лезть в дела ребят, которые мне помогают. Некоторые этого не любят... — Его голос замер.
Мы вытерли руки и молча надели рубашки. Прежде чем пойти к двери, он посмотрел на теленка, которого усердно облизывала мать, а он уже пытался встать на ножки.
— Бойкий малыш, — сказал мистер Эдвардс. — А мы бы могли его потерять. Большое вам спасибо. — Он обнял меня за плечи. — Ну, мистер дипломированный ветеринар, пошли ужинать.
На полпути через двор он остановился и расстроенно посмотрел на меня.
— Знаете, вы, наверное, на меня как на дурака смотрели: час копался у нее в нутре и чуть себя вконец не угробил, а тут вы беретесь и за пару минут вытаскиваете его. А я до того ослаб, что рукой шевельнуть трудно.
— Не в том дело, мистер Эдвардс, — ответил я. — Тут... — я мгновение поколебался, — тут не в силе суть, а в сноровке.
Он кивнул, потом вдруг застыл на месте и уставился на меня. Секунда проходила за секундой, и тут блеснули его зубы, загорелое лицо расплылось в нескончаемой усмешке, которая завершилась громовым взрывом смеха.
Он все еще заливисто смеялся, когда мы подошли к двери кухни. Когда я открыл ее, он привалился к стене дома, утирая глаза.
— Ну и черт же ты! — сказал он. — Поквитался со мной, значит?


ЕЩЕ ОДИН УРОК,
НО С ХОРОШИМ КОНЦОМ


Смерть Поля Котрелла так потрясла меня, что я еще долго жил под ее впечатлением. Собственно говоря, даже теперь, когда за тридцать пять лет компания у «Гуртовщиков» успела совершенно перемениться и я сам — один из немногих старожилов, помнящих былые времена, мне по-прежнему чудится подтянутая фигура на крайнем табурете и выглядывающая из-под него косматая мордочка.
Ни за что на свете не хотел бы я пережить подобное во второй раз, но по странному совпадению мне очень скоро пришлось столкнуться почти с такой же ситуацией.
После похорон Поля Котрелла прошло, наверное, не больше недели, когда в смотровую вошел Эндрю Вайн со своим фокстерьером.
Я поставил фокса на стол и тщательно проверил сначала один глаз, потом другой.
— Боюсь, ухудшение продолжается, — сказал я.
Внезапно Эндрю рухнул грудью на стол и спрятал лицо в ладонях. Я потрогал его за плечо.
— Что с вами, Эндрю? Что случилось?
Он ничего не ответил и, нелепо съежившись рядом с собакой, глухо зарыдал.
В конце концов он все-таки заговорил, но не отнял рук от лица. В его охрипшем голосе звучало отчаяние.
— Я не выдержу! Если Рой ослепнет, я покончу с собой!
Я в ужасе смотрел на подергивающийся затылок. Только не это! Сразу после Поля! Но ведь есть и некоторое сходство...
Эндрю, тихий, застенчивый человек, тоже был одинок в свои тридцать с лишним лет и тоже всюду брал с собой фокса. Он снимал квартиру и, казалось, вел беззаботную жизнь, но в его высокой сутулой фигуре и бледном лице чудилось что-то хрупкое.
В первый раз Рой попал ко мне на прием несколько месяцев назад.
— Я назвал его Роем, потому что он еще щенком изрыл весь сад, — объяснил Эндрю с улыбкой, но его большие темные глаза смотрели на меня тревожно, с каким-то страхом.
Я засмеялся.
— Надеюсь, вы не хотите, чтобы я излечил его от этого? Средство, которое отучило бы фокстерьера рыть, мне ни в одном учебнике не попадалось.
— Нет-нет, что вы! Но его глаза... Это тоже началось, когда он был щенком.
— Ах так? Ну-ка расскажите.
— Когда я его купил, глаза у него словно бы немножко гноились, но продавец объяснил, что он их просто засорил и раздражение скоро пройдет. И действительно, они стали лучше. Но совсем это не прошло. Впечатление такое, что они все время чуточку раздражены.
— Почему вы так думаете?
— Он трется мордой о ковер, а на ярком свету начинает моргать.
— Так-так!
Я повернул мордочку фокса к себе и внимательно осмотрел веки. Слушая Эндрю, я уже прикинул диагноз и не сомневался, что обнаружу либо заворот век, либо неправильно растущие ресницы. Но я ошибся. Веки выглядели нормально, и поверхность роговицы — тоже. Только, пожалуй, в зрачке и в радужной оболочке чудилась какая-то нечеткость.
Я достал из шкафчика офтальмоскоп.
— Сколько ему теперь?
— Около года.
— Значит, это у него уже десять месяцев?
— Примерно так, но день на день не приходится. Почти все время он выглядит и ведет себя совершенно нормально, а потом вдруг с самого утра лежит в корзинке и жмурится, словно ему не по себе. Но боли он вроде бы не испытывает, а так, что-то вроде раздражения... но это я уже говорил.
Я кивнул, стараясь сделать умное лицо, но за его словами не вырисовывалось никакой знакомой картины. Включив лампочку офтальмоскопа, я посмотрел сквозь хрусталик в глубину самого чудесного и хрупкого из всех органов чувств — на яркий гобелен сетчатки, на сосок зрительного нерва и ветвящиеся кровеносные сосуды. Все выглядело совершенно нормальным.
— А он все еще роется в саду? — спросил я, как всегда, в случае недоумения, хватаясь за соломинку. А вдруг глаза раздражает сыплющаяся в них земля?
Эндрю покачал головой.
— Нет, теперь почти перестал. И в любом случае, его плохие дни с рытьем никак не связаны.
— Да? — Я потер подбородок. Эндрю явно уже успел сам все это обдумать. Моя растерянность возрастала. Ко мне постоянно приводили собак, «страдающих глазами», и всегда обнаруживались какие-то симптомы, какие-то причины... — А сегодня один из его плохих дней?
— Утром мне казалось, что да, но сейчас ему как будто полегче. Только он все что-то щурится, верно?
— Да... вроде бы.
Действительно, Рою словно досаждал солнечный свет, лившийся в окно. А иногда он на несколько секунд крепко закрывал глаза, как будто чувствовал себя скверно. Но, черт побери, ни одного конкретного симптома!
Я не стал говорить его хозяину, что так ничего и не понял, — подобная откровенность доверия не укрепляет, — а укрылся за деловым тоном.
— Я дам вам лекарство. Пускайте ему в глаза две-три капли три раза в день. И держите меня в курсе. Возможно, дело в какой-то застарелой инфекции.
Я вручил ему пузырек с двухпроцентным раствором борной кислоты и погладил Роя по голове.
— Будем надеяться, старина, что у тебя все наладится, — сказал я, и обрубок хвоста весело завилял в ответ. Рой выглядел смышленым, ласковым и очень симпатичным, а экстерьер у него был — хоть на выставку гладкошерстных фокстерьеров: вытянутая морда, длинная шея, острый нос и изящные прямые ноги.
Он соскочил со стола и запрыгал вокруг хозяина. Я засмеялся.
— Торопится поскорее уйти отсюда, как большинство моих пациентов! — Я нагнулся и похлопал его по спине. — Редкий крепыш.
— Это верно. — Эндрю гордо улыбнулся. — По правде говоря, я часто думаю, что, если бы не глаза, он во всех отношениях был бы молодцом из молодцов. Видели бы вы его на лугу — бегает быстрее гончей!
— Вполне возможно. Так держите меня в курсе, хорошо?
Я проводил их до дверей и занялся другими делами, к счастью, не подозревая, что начался один из самых тягостных эпизодов за всю мою практику.
После этого первого визита я заинтересовался Роем и его хозяином. Эндрю, очень милый, тихий человек, был агентом фирмы химических удобрений и, как я сам, значительную часть времени проводил в разъездах по окрестностям Дарроуби. Фокс неизменно его сопровождал, и прежде я не раз с улыбкой замечал, что песик всегда с любопытством смотрел вперед сквозь лобовое стекло, опираясь передними лапами на приборную доску или на руку хозяина, переводившего рычаг передач.
Однако теперь, когда у меня появилось к ним личное отношение, я обнаружил, что фоксик, наблюдая окружающий мир, извлекал из этого огромное удовольствие. Во время этих поездок он ничего не упускал: шоссе впереди, проносящиеся мимо дома, люди, деревья и луга — все вызывало в нем живейшее любопытство.
Однажды мы с Сэмом повстречали его, гуляя по вересковой пустоши и широкой, открытой всем ветрам вершине холма. Но был май, вокруг веяло теплом, и жаркое солнце успело подсушить зеленые тропинки в вереске. Рой белой молнией мелькал над бархатистым дерном, а заметив Сэма, подскочил к нему, на мгновение выжидательно замер и умчался к Эндрю, который стоял посреди большой травянистой прогалины. Там золотым огнем пылали кусты дрока, и фоксик носился по этой естественной арене, упиваясь собственной быстротой и здоровьем.
— Вот это и есть чистая радость бытия, — сказал я.
Эндрю застенчиво улыбнулся.
— Да, он удивительно красив, правда?
— А как его глаза? — спросил я.
Он пожал плечами.
— Иногда хорошо, иногда не так хорошо. Примерно как раньше. Но, должен сказать, после капель ему как будто становится легче.
— И все-таки бывают дни, когда ему не по себе?
— К сожалению, да. Иногда глаза его очень мучают.
На меня вновь нахлынуло ощущение бессилия.
— Пойдемте к машине, — сказал я. — Надо его посмотреть.
Я поднял Роя на капот и снова исследовал его глаза. Веки во всех отношениях были нормальными. Значит, в прошлый раз я ничего не пропустил. Но в солнечном луче, косо падающем на глазное яблоко, я вдруг различил в роговице очень слабую дымку. Небольшой кератит, который в тот раз еще нельзя было заметить. Но причина? Причина?
— Тут требуется что-нибудь посильнее. — Я порылся в багажнике. — У меня есть кое-что с собой. На этот раз попробуем ляпис.
Эндрю привел Роя неделю спустя. Дымка исчезла — возможно, сыграл свою роль ляпис, — но скрытая причина осталась. По-прежнему что-то было далеко не в порядке, но мне не удавалось выяснить, что именно.
И вот тут-то я встревожился по-настоящему. Неделю за неделей я атаковал эти глаза всем, что содержалось в фармакопее: окись ртути, хинозол, сернистый цинк, ихтиол и еще сотни снадобий, теперь давно уже канувших в Лету.
Тогда у меня не было сложных современных антибиотиков и стероидных препаратов, но теперь я знаю, что они тоже не помогли бы.
Однако настоящий кошмар начался, когда я увидел, что в роговицу начинают проникать пигментные клетки. Зловещие коричневые крапинки собирались по краям и темными нитями вторгались в прозрачную оболочку — в окно, через которое Рой видел мир. Мне и раньше приходилось наблюдать такие клетки. Раз появившись, они обычно уже не исчезали. И они были непрозрачными.
Весь следующий месяц я пытался остановить их с помощью моего жалкого арсенала, но они неумолимо продвигались вперед, сужая и затуманивая поле зрения Роя. Теперь их заметил и Эндрю: когда он в очередной раз привел фоксика на прием, руки его тревожно сжимались и разжимались.
— Он видит все хуже и хуже, мистер Хэрриот. В машине он по-прежнему смотрит по сторонам, но раньше он лаял на все, что ему не нравилось, — например, на других собак, — а теперь он их попросту не видит. Он... он слепнет.
Мне хотелось закричать, пнуть стол, но это не помогло бы, а потому я промолчал.
— Все дело в этой коричневой пленке, верно? — сказал он. — Что это такое?
— Пигментарный кератит, Эндрю. Он иногда возникает из-за длительного воспаления роговицы — передней оболочки глаза — и с трудом поддается лечению. Но я постараюсь сделать все, что в моих силах.
Однако моих сил оказалось недостаточно. Этот тихо наползающий пролив был беспощаден, пигментные клетки сливались в почти черный слой, опуская непроницаемый занавес между Роем и окружающим миром, который он с таким любопытством разглядывал. И все это время меня, не переставая, томило тревожное сознание неизбежности.
И вот теперь, пять месяцев спустя после того, как я в первый раз исследовал глаза Роя, Эндрю не выдержал. От нормальной роговицы не осталось почти ничего, — лишь крохотные просветы в буро-черном пятне позволяли фоксику что-то иногда увидеть. Надвигалась полная темнота.
Я снова потрогал его за плечо.
— Успокойтесь, Эндрю. Сядьте! — Я придвинул ему единственный деревянный стул в смотровой. Он сел, но еще долго продолжал сжимать голову в ладонях. Наконец он повернул ко мне заплаканное, исполненное отчаяния лицо.
— Мне невыносимо думать об этом! — с трудом выговорил он. — Рой такой ласковый, такой веселый! Он же всех любит! Чем он заслужил это?
— Ничем, Эндрю. От подобной беды не застрахован никто. Поверьте, я вам глубоко сочувствую.
Он помотал головой.
— Но ведь для него это особенно страшно. Вы же видели, как он сидит в машине... ему все интересно. Если он не будет видеть, жизнь утратит для него смысл. И я тоже не хочу больше жить.
— Не надо так говорить, Эндрю. Вы перегибаете палку. — Я поколебался. — Извините меня, но вам следовало бы посоветоваться с врачом.
— Да я от него не выхожу, — глухо ответил Эндрю. — И сейчас тоже наелся таблеток. Он говорит, что у меня депрессия.
Слова эти прозвучали как звон похоронного колокола. Всего неделю назад Поль, и вот... У меня по спине пробежала дрожь.
— И давно вы?..
— Уже больше двух месяцев. И мне становится хуже.
— А раньше у вас это бывало?
— Никогда. — Он заломил руки и уставился в пол. — Доктор говорит, что мне надо продолжать принимать таблетки и все пройдет, но я уже на пределе.
— Доктор прав, Эндрю. Вы должны продолжать, и все будет в порядке.
— Не верю, — пробормотал он. — Каждый день тянется как год. Мне все опротивело. И каждое утро я просыпаюсь с ужасом, что вот опять надо начинать жить.
Я не знал, что ему сказать. Как помочь.
— Дать вам воды?
— Нет... спасибо.
Он снова повернул ко мне белое как мел лицо. Его темные глаза были полны страшной пустоты.
— Какой смысл продолжать? Ведь я знаю, что мне всегда будет так же плохо.
Я не психиатр, но мне было ясно, что людям в состоянии Эндрю не говорят, чтобы они бросили валять дураки и взяли себя в руки. И тут меня осенило.
— Ну хорошо, — сказал я. — Предположим, вам всегда будет плохо, но тем не менее вы обязаны заботиться о Рое.
— Заботиться о нем? Но что я могу сделать? Он же слепнет! Ему уже ничем нельзя помочь.
— Вы ошибаетесь, Эндрю. Именно теперь вы ему и нужны. Без вас он пропадет.
— Не понимаю...
— Вот вы ходите с ним гулять. Постарайтесь водить его по одним и тем же тропинкам и лугам, чтобы он как следует с ними освоился и мог свободно там бегать. Только держитесь подальше от ям и канав.
Он сдвинул брови.
— Но ему же не будет никакого удовольствия гулять!
— Еще какое! Вот увидите!
— Да, но...
— А большой двор у вас за домом, где он бегает, вам придется содержать в порядке, следить, чтобы в траве не валялось ничего, обо что он мог бы ушибиться или пораниться. Да и глазные капли... Вы сами говорили, что ему от них легче. Кто будет их закапывать, кроме вас?
— Но, мистер Хэрриот... вы же видели, как он всегда выглядывает из машины, когда я беру его с собой...
— Будет выглядывать и дальше.
— Даже если ослепнет?
— Да! — Я положил руку ему на локоть. — Поймите, Эндрю, теряя зрение, животные не понимают, что с ними происходит. Это все равно ужасно, я понимаю, но Рой не испытывает тех душевных мучений, какие терзали бы слепнущего человека.
Эндрю встал.
— Но я-то их испытываю, — сказал он с судорожным вздохом. — Я так долго боялся, что это случится. Ночами не спал, все думал. Такая жестокая несправедливость... Маленькая беспомощная собака, которая никому не причиняла никакого зла...
Он заломил руки и зашагал взад и вперед по комнате.
— Вы просто сами себя изводите! — сказал я резко. — В этом вся беда. И Рой для вас — только предлог. Вы терзаетесь, вместо того чтобы постараться ему помочь.
— Но что я могу? Ведь все, о чем вы говорите, не сделает его жизнь счастливее.
— Еще как сделает! Если вы по-настоящему возьметесь за это, Рою предстоят еще долгие годы счастливой жизни. Все зависит только от вас.
Словно во сне, он взял фокса на руки и побрел по коридору к входной двери. Он уже спускался с крыльца, когда я окликнул его:
— Показывайтесь своему доктору, Эндрю. Принимайте таблетки и не забывайте (последние слова я выкрикнул во весь голос) — вы должны всерьез заняться Роем!

Помня о Поле, я некоторое время жил в постоянном напряжении, но на этот раз никто не ошеломил меня трагической новостью. Наоборот, я довольно часто видел Эндрю Вайна — то в городе с Роем на поводке, то в машине, за лобовым стеклом которой маячила белая мордочка, но чаще всего в лугах у реки, где он, видимо, следуя моему совету, выбирал для прогулки ровные открытые пространства, вновь и вновь проходя по одним и тем же тропкам.
И там у реки я однажды его окликнул:
— Как дела, Эндрю?
Он хмуро посмотрел на меня.
— Ну, он не так уж плохо находит дорогу. Конечно, я за ним приглядываю и никогда не хожу с ним на заболоченный луг.
— Отлично. Так и надо. Ну, а вы сами?
— Вас это действительно интересует?
— Конечно.
— Сегодня у меня хороший день. — Он попытался улыбнуться. — Мне только очень тревожно и скверно на душе. А в плохие дни меня душит страх, и я не знаю, куда деваться от отчаяния и полной беспросветности.
— Это очень грустно, Эндрю.
Он пожал плечами.
— Только не думайте, что я упиваюсь жалостью к себе. Вы же сами меня спросили. Во всяком случае, я придумал способ, как справляться. Утром гляжу на себя в зеркало и говорю: «Ладно, Вайн, наступает еще один жуткий день, но ты будешь работать и будешь заниматься своей собакой».
— Вы молодец, Эндрю. И все пройдет. Пройдет бесследно, — вам даже вспоминать будет странно.
— Доктор говорит то же самое, но пока... — Он быстро перевел взгляд на фокса. — Пошли, Рой!
Эндрю резко повернулся и зашагал прочь. Фоксик затрусил позади. Эндрю расправил плечи, упрямо пригнул голову, и во мне проснулась надежда — такой яростной решимостью дышала вся его фигура.
Надежда меня не обманула: и Эндрю, и Рой вышли победителями из своего тяжелого испытания. Я понял это уже через несколько месяцев, но ярче всего живет в моей памяти встреча с ними года два спустя. Произошла она на той же плоской вершине холма, где я впервые увидел Роя, когда он радостно носился среди цветущего дрока.
Да и теперь его никак нельзя было назвать грустным: он уверенно бегал по ровному зеленому дерну, что-то вынюхивал и время от времени безмятежно задирал ногу у каменной ограды на склоне.
Увидев меня, Эндрю засмеялся. Он пополнел и казался другим человеком.
— Рой знает тут каждую пядь земли, — сказал он. — По-моему, это самое любимое его место. Видите, как он блаженствует!
Я кивнул.
— Выглядит он вполне счастливым.
— Да, ему хорошо. Он ведет полноценную жизнь, и, честно говоря, я порой забываю, что он слеп. — Помолчав, Эндрю добавил: — Вы тогда были правы: предсказали, что будет именно так.
— И чудесно, Эндрю! — сказал я. — У вас ведь тоже все хорошо?
— Да, мистер Хэрриот. — Его лицо на миг омрачилось. — Вспоминая то время, я просто не могу понять, как мне удалось выкарабкаться. Словно я провалился в темный овраг и все-таки мало-помалу сумел выбраться на солнечный свет.
— Да, я заметил: вы совсем такой, как прежде.
Он улыбнулся.
— Не совсем. Я стал лучше... то есть лучше, чем был раньше. Это жуткое время пошло мне на пользу. Помните, вы сказали, что я сам себя терзаю? Потом я понял, что только этим всю жизнь и занимался. Принимал к сердцу любую пустячную неприятность и изводил себя.
— Можете не объяснять, Эндрю, — сказал я печально. — В этом я и сам мастак.
— Что же, наверное, таких, как мы, много, только я достиг особого мастерства, и вы видели, во что мне это обошлось. Собственно, выручил меня Рой — то, что надо было о нем заботиться. — Он вдруг просиял. — Нет, вы только поглядите!
Фоксик исследовал гниющие остатки деревянной изгороди, возможно, когда-то составлявшей часть овечьего загона, и спокойно прыгал то туда, то сюда между кольями.
— Поразительно! — ахнул я. — Даже не догадаешься, что с ним что-то неладно.
Эндрю обернулся ко мне.
— Мистер Хэрриот, знаете, я гляжу на него, и мне не верится, что слепая собака способна проделывать такое. Как вы думаете... как вы думаете, может, он все-таки хоть чуточку видит?
Я ответил не сразу.
— Ну возможно, эти бельма не совсем непрозрачны. Тем не менее видеть он ничего не может, — разве что улавливает некоторую разницу между светом и тьмой. Честно говоря, я не знаю. Но в любом случае, он так хорошо ориентируется в знакомых местах, что разницы большой нет.
— Да, конечно! — Он философски улыбнулся. — Ну, нам пора. Пошли, Рой.
Эндрю щелкнул пальцами и зашагал через вереск по тропе, которая, словно зеленая стрела, указывала на солнечный горизонт. Фоксик тотчас обогнал его и кинулся вперед — не рысцой, а бурным галопом.

Я не скрывал тогда, что не сумел установить причину слепоты Роя, но в свете современных достижений глазной хирургии склоняюсь к мысли, что у него был так называемый keratitis sicca. В те времена это заболевание попросту не было известно, но и знай я, что происходит с глазами Роя, это мало что дало бы. Латинское название означает «высыхание роговицы», и возникает этот процесс, когда слезные железы собаки плохо функционируют. В настоящее время его лечат либо закапыванием искусственных слез, либо с помощью сложной операции, выводящей в глаза протоки слюнных желез. Но и теперь, несмотря на все новейшие средства, мне доводилось видеть, как в конце концов верх брала беспощадная пигментация.
Вспоминая этот эпизод, я испытываю благодарное чувство. Самые разные побуждения помогают людям преодолевать душевную депрессию. Чаще всего это мысль о семье — сознание, что ты нужен жене и детям; порой человек берет себя в руки во имя какого-то общественного долга, но Эндрю Вайна спасла собака.
Я думаю о том темном овраге, который смыкался вокруг него, и не сомневаюсь, что он выбрался к свету, держась за поводок Роя.



ДИАГНОЗ: ЛОЖНАЯ
БЕРЕМЕННОСТЬ


Теперь, после моего первого самостоятельного полета, я оценил способности моего инструктора. Не осталось сомнения в том, что пилот Вудхэм — хороший учитель.
Шла война, и времени на сюсюканье не было. Он должен был быстро поставить на крыло зеленых юнцов, и он добился со мной успеха.

Я воображал себя неплохим учителем и с удовольствием наставлял подростков, которые приезжали в Дарроуби, чтобы узнать что-нибудь из ветеринарной практики. И вот я снисходительно улыбаюсь одному из моих учеников.
— В сельской практике ты ни с чем подобным не столкнешься, Дэвид, — сказал я.
Это был один из тех ребят, которые иногда отправлялись со мной в объезды. Пятнадцатилетний парнишка, решивший, что он хочет стать ветеринаром. Правда, вид у него сейчас был несколько ошеломленный.
И винить его я никак не мог. Он пришел в первый раз и думал, что проведет со мной весь день на фермах среди йоркширских холмов, знакомясь с трудностями лечения коров и лошадей, а тут эта дама с пуделем и Эммелиной!
Появлению дамы в смотровой предшествовало непрерывное попискивание резиновой куколки, которую она то и дело сжимала в руке. При каждом писке пудель Люси делала несколько неохотных шажков вперед, пока наконец не оказалась на столе. И вот она стоит на нем, вся дрожа и печально поглядывая вокруг.
— Без Эммелины она никуда не ходит, — объяснила дама.
— Без Эммелины?
— Без своей куколки. — Дама показала резиновую игрушку. — С тех пор как это началось, Люси прямо-таки влюбилась в нее.
— Ах так! Но что началось?
— Вот уже две недели она какая-то странная: очень вялая и почти ничего не ест.
Я нашарил термометр на подносе у себя за спиной.
— Ну, мы сейчас ее посмотрим. Если собака не ест, значит, дело неладно.
Температура оказалась нормальной. Я тщательно выслушал Люси, но звуки в стетоскопе тоже были совершенно нормальными. Сердце гремело у меня в ушах размеренно и спокойно. Ощупав живот, я также не нашел никаких отклонений.
Дама поглаживала кудрявую шерсть Люси, а собачка грустно смотрела на нее томными глазами.
— Я очень беспокоюсь. Она отказывается идти гулять. Собственно говоря, без Эммелины ее невозможно выманить из дома.
— Простите?..
— Я говорю, что она шагу из дома не ступит, если не попищать Эммелиной, да и тогда она еле волочит ноги, словно совсем одряхлела, хотя ей всего три года. А вы ведь знаете, какой она всегда была живой и бойкой.
Я кивнул. Действительно, Люси была сгустком энергии; мне не раз доводилось видеть, как она бешено носилась по лугу и высоко взмывала в воздух, прыгая за мячиком. Несомненно, у нее что-то очень серьезное, а я ничего не могу найти!
Да и перестала бы она рассказывать о том, как ей приходится пищать Эммелиной! Я покосился на Дэвида. Только что я убедительно объяснял, что ему надо усердно заниматься физикой, химией и биологией, иначе в ветеринарное училище не поступишь. И тут вдруг резиновые голыши!
Нет, необходимо направить беседу в более клиническое русло.
— Еще какие-нибудь симптомы? — спросил я. — Кашель? Запоры? Диарея? Не повизгивает ли она от боли?
Дама покачала головой.
— Нет. Ничего похожего. Она только все время оглядывается по сторонам, жалобно смотрит на нас и ищет Эммелину.
Ну вот опять! Я кашлянул.
— И рвоты не было? Например, после еды?
— Ни разу. Если она и поест немножечко, то тут же отправляется за Эммелиной и тащит ее к себе в корзинку.
— Неужели? Не вижу, какое это может иметь отношение к ее состоянию... Вы уверены, что она не начинает вдруг прихрамывать?
Дама словно бы не слышала меня.
— А когда она прыгает с Эммелиной в корзинку, то начинает как-то вертеться и царапать одеяльце, словно устраивает для нее уютное гнездышко.
Я скрипнул зубами. Ну прекрати же! И тут меня осенило.
— Одну минутку! — перебил я. — Вы сказали — гнездышко?
— Да, она царапает одеяло уж не знаю сколько времени, а потом укладывает на него Эммелину.
— Так-так! — Еще вопрос, и все станет ясно. — А когда у нее в последний раз была течка?
Дама постучала себя пальцем по щеке.
— Дайте подумать... Да в середине мая. Значит, девять недель назад.
Вот она, разгадка!
— Будьте добры, положите ее на спину, — сказал я.
Вытянувшись на спине, Люси устремила страдальческий взгляд в потолок, а я легонько провел пальцами по ее молочным железам. Они были тугими и вздутыми. Когда я слегка потянул за сосок, из него показалась капля молока.
— У нее ложная беременность, — сказал я.
Дама поглядела на меня круглыми глазами.
— Что-что?
— Довольно частое явление у сук. Они как бы ощущают, что у них будут щенки, и к концу цикла приходят в это состояние. Приготовление гнезда — очень типичное явление, а у некоторых даже вздувается живот. И у них появляются всяческие странности.
— Только подумать! — Дама засмеялась. — Люси, ах ты дурочка! Так пугать нас по пустякам! — Она поглядела на меня. — Она еще долго останется такой?
Я пустил горячую воду и начал мыть руки.
— Нет, не очень. Я вам дам таблетки. Если через неделю не пройдет, загляните за новой порцией. Но в любом случае, не беспокойтесь. Рано или поздно она станет прежней.
Я прошел в аптеку, насыпал таблеток в коробочку и вручил ее даме. Поблагодарив меня, она повернулась к своей собачке, которая сидела на полу, мечтательно глядя в пространство.
— Идем, Люси! — сказала она, но пудель и ухом не повел. — Люси! Я тебе говорю! Мы уходим! — Она пошла по коридору, но собачка только наклонила голову набок, точно прислушиваясь к какой-то внутренней музыке. Минуту спустя ее хозяйка вернулась и с досадой посмотрела на нее. — Ах ты, гадкая упрямица! Ну, ничего не поделаешь...
Она открыла сумочку и достала голыша. Эммелина запищала, и Люси поглядела на нее со смутным обожанием. Писк начал удаляться по коридору, Люси пошла следом как зачарованная и скрылась за углом.
Я виновато улыбнулся Дэвиду.
— Ну, едем, — сказал я. — Ты хочешь посмотреть, как лечат скот; могу тебя заверить, что это совсем-совсем другое!
В машине я продолжал:
— Пойми меня правильно. Я вовсе не отношусь пренебрежительно к работе с мелкими животными. Безусловно, эта ветвь нашей профессии требует особенно высокой квалификации, и я глубоко убежден, что оперировать их — большое и сложное искусство. Просто не суди об этом по Эммелине. Впрочем, нам, прежде чем ехать на фермы, придется навестить еще одну собаку.
— А какую? — спросил мальчик.
— Мне позвонил мистер Рингтон и сказал, что его далматинка совсем переменилась. Она ведет себя настолько странно, что он не рискнул привести ее на прием.
— Как, по-вашему, что с ней?
Я задумался.
— Конечно, это глупо, но почему-то мне сразу померещилось бешенство, самая страшная из собачьих болезней. Слава богу, благодаря строжайшим карантинным правилам нам пока удается не допустить ее в страну. Но в колледже нас так упорно предупреждали о бешенстве, что я всегда держу его в уме, хотя и не ожидаю столкнуться с ним на практике. А с далматинкой может быть все что угодно. Надеюсь только, что она не бросается на людей, — ведь в таких случаях собак нередко приходится усыплять, а мне это всегда тяжело.
Первые слова мистера Рингтона отнюдь не рассеяли моей тревоги.
— Последнее время Тесса стала очень злобной, мистер Хэрриот. Несколько дней назад она вдруг поскучнела и принялась рычать по всякому поводу. Откровенно говоря, она начала бросаться на чужих. Утром вцепилась почтальону в лодыжку. Крайне неприятно!
Настроение у меня еще больше упало.
— Даже укусила! Просто не верится. Она всегда была такой кроткой. Я ведь делал с ней, что хотел.
— Да-да, — пробормотал мистер Рингтон. — А уж с детьми она была просто овечкой. Я ничего не понимаю. Но пойдемте к ней.
Далматинка сидела в углу гостиной и угрюмо на нас посмотрела. Мы с ней были старыми друзьями, а потому я спокойно подошел и протянул руку со словами: «Здравствуй, Тесса». Обычно в ответ она бешено виляла хвостом и только что не лизалась, но сегодня ее тело замерло и напряглось, а зубы грозно обнажились. Она не зарычала, но верхняя губа пугающе взлетела, точно на пружине.
— В чем дело, старушка? — спросил я, и клыки вновь беззвучно сверкнули, а глаза загорелись свирепой первобытной ненавистью. Я ничего не понимал, — Тессу просто нельзя было узнать.
— Мистер Хэрриот, — опасливо окликнул меня хозяин. — На вашем месте я не стал бы к ней подходить.
Я отступил на шаг.
— Да, пожалуй. Вряд ли она позволит мне произвести осмотр. Но неважно, расскажите подробности.
— Собственно, рассказывать больше нечего, — растерянно ответил мистер Рингтон. — Она просто стала другой, — вы же сами видите.
— Ест хорошо?
— Очень. Съедает все, что ей ни дай.
— Никаких необычных симптомов?
— Никаких, если не считать этой перемены в характере. Домашних она к себе подпускает, но, честно говоря, любого чужого человека, если он подойдет слишком близко, искусает.
Я провел пальцами по волосам.
— Какие-нибудь перемены в доме? Новорожденный ребенок? Другая прислуга? Новые гости?
— Ничего похожего. Все совершенно так же, как раньше.
— Я спросил потому, что животные иногда ведут себя так из ревности или если их раздражают какие-то перемены.
— Простите, — мистер Рингтон пожал плечами, — но у нас ничего не переменилось. Утром жена даже подумала, не сердится ли Тесса на нас за то, что во время последней течки мы три недели не выпускали ее из дома. Но это было давно. Месяца два назад.
Я обернулся к нему как ужаленный.
— Два месяца?
— Что-то около того.
Неужели и тут! Я попросил мистера Рингтона:
— Будьте добры, поставьте ее на задние лапы.
— Вот так?
Он подхватил Тессу под мышки и приподнял так, что она встала на задние лапы животом ко мне.
По-видимому, ничего другого я и не ждал: во всяком случае, два ряда вздувшихся сосков не вызвали у меня ни малейшего удивления. Хотя это было лишним, но я наклонился и, потянув за один из них, брызнул белой струйкой.
— У нее полно молока, — сказал я.
— Молока?
— Да. Ложная беременность. Побочные явления, правда, не слишком обычны, но я дам вам таблеток, и скоро Тесса опять станет кроткой и послушной.
Пока мы шли с Дэвидом к машине, я прекрасно понимал, что он думает. Конечно, он спрашивает себя: при чем тут, собственно, химия, физика и биология?
— Мне жаль, что так получилось, Дэвид, — сказал я. — Ты столько слышал от меня об удивительном разнообразии ветеринарной работы, и в первый же раз мы сталкиваемся с двумя одинаковыми случаями. Но сейчас мы едем на фермы, и, как я уже говорил, там все будет по-другому. Состояние собак было, в сущности, чисто психологическим, а на фермах ничего подобного не встретишь. Конечно, нам там приходится нелегко, но зато это настоящее, насущно важное.
Мы свернули во двор, и я увидел, что фермер идет по булыжнику с мешком отрубей на спине. Я вылез из машины вместе с Дэвидом.
— У вас свинья заболела, мистер Фишер?
— Ну да. Матка. Она вон там.
Он провел нас в хлев и кивнул на огромную бело-розовую свинью. Она лежала, вытянувшись на полу.
— Вот так уже не первый день, — сказал фермер. — Ничего почти не ест: поковыряется в кормушке да и бросит. И все время лежит. Сил у нее уж, наверно, нет, чтобы встать.
Пока он излагал все это, я успел измерить температуру, — нормальней некуда. Я прослушал грудь, ощупал живот, и с каждой секундой мое недоумение возрастало. Все в полном порядке. Я поглядел на корытце. Оно было до краев полно свежей болтушкой, к которой свинья явно не прикоснулась. А ведь свиньи — известные любители поесть!
Я потыкал ее в бок кулаком.
— Вставай-ка, девочка!
И тут же звонко шлепнул ее по заду. Здоровая свинья сразу взвилась бы, но эта даже не шелохнулась. Я с трудом удержал руку, которая так и тянулась поскрести в затылке. Странно, очень странно!
— Она когда-нибудь болела прежде, мистер Фишер?
— Ни разу. И всегда была бойкой такой. Просто ума не приложу, что это с ней.
Мысленно я повторил его последнюю фразу.
— И ведь главное, — сказал я вслух, — она совсем не похожа на больную. Не дрожит, не ведет себя беспокойно, а полеживает, словно ей ни до чего и дела нет.
— Ваша правда, мистер Хэрриот. Благодушествует, одно слово. Только ведь она не ест и не встает. Чудно, а?
Еще как чудно! Я присел на корточки, разглядывая свинью. Вот она вытянула морду и мягко потыкалась пятачком в соломенную подстилку. Больные свиньи так никогда не делают. Это движение свидетельствует о полном довольстве жизнью. А басистое похрюкивание? Оно говорит о тихом блаженстве... и что-то в нем такое знакомое... Но мне никак не удавалось уловить, что именно. Что-то знакомое чудилось мне и в том, как свинья раскинулась на боку еще свободнее, как будто выставляя вперед брюхо.
Сколько раз я уже слышал и видел все это — блаженное похрюкивание, медлительные движения... И тут я вспомнил. Ну конечно же! Она вела себя так, словно вокруг копошились новорожденные поросята, только никаких поросят не было.
Меня захлестнула волна возмущения. Нет! Не в третий же раз! В хлеву было темновато, и мне трудно было разглядеть молочные железы.
— Приоткройте, пожалуйста, дверь, — попросил я фермера.
В закут хлынул солнечный свет, и все сразу стало ясно. Собственно говоря, я мог бы и не нагибаться к набухшим соскам, и не брызгать в стену струйкой молока.
Уныло выпрямившись, я уже собирался произнести навязший в зубах диагноз, но меня опередил Дэвид.
— Ложная беременность? — сказал он.
Я грустно кивнул.
— Чего-чего? — спросил мистер Фишер.
— Ваша свинья вообразила, будто она беременна, — сказал я, — и принесла поросят. А теперь она их кормит. Замечаете?
Фермер присвистнул.
— А ведь верно! Действительно кормит... да еще радуется! — Он снял кепку, почесал макушку и снова надел кепку. — Всегда что-нибудь новенькое, а?
Для Дэвида тут, конечно, ничего нового не было. Уже давно пройденный этап! И я не стал докучать ему повторением надоевших объяснений.
— Ничего страшного тут нет, мистер Фишер, — сказал я поспешно. — Загляните к нам за порошками, чтобы подмешивать ей в корм. Она скоро станет такой, как прежде.
Когда я выходил из хлева, свинья испустила вздох глубочайшего удовлетворения и чуть-чуть переменила позу, соблюдая величайшую осторожность, чтобы не придавить кого-нибудь из своего призрачного семейства. Я оглянулся, и мне почудился длинный ряд деловито сосущих розовых поросят. Тряхнув головой, чтобы избавиться от этого наваждения, я пошел к машине.
Не успел я открыть дверцу, как ко мне подбежала жена фермера.
— Звонят от вас, мистер Хэрриот. Вас просят поехать к мистеру Роджерсу. У него корова телится.
Обычно такое известие во время объезда вызывает досаду, но на сей раз я только обрадовался. Ведь я обещал своему юному спутнику показать, как приходится работать деревенскому ветеринару, и уже чувствовал себя очень неловко.
— Что же, Дэвид, — сказал я со смешком, когда мы тронулись, — ты, наверное, уже решил, что все мои пациенты — невротики. Зато теперь тебе предстоит увидеть кое-что настоящее. Телящаяся корова — это, брат, не игрушки. Тут нам, пожалуй, приходится тяжелее всего. Пока справишься с тужащейся коровой, с тебя семь потов сойдет. Не забывай, ветеринар имеет дело только с трудными случаями, когда положение плода неправильное.
Дорога на ферму придавала моим словам особую весомость: мы тряслись по убегающему вверх узкому проселку, который отнюдь не был рассчитан на автомобили, и у меня екало сердце всякий раз, когда глушитель ударялся о торчащий камень.
Сама ферма приютилась у вершины, и позади нее к небу уходили скудные поля, отвоеванные у вереска. Разбитая черепица на крыше и крошащиеся каменные стены свидетельствовали о древности приземистого дома. На каменной арке над дверью еле проступали почти стертые цифры.
— Эта дата что-нибудь тебе говорит, Дэвид?
— Тысяча шестьсот шестьдесят шестой год. Великий лондонский пожар, — ответил он без запинки.
— Молодец! А странно, как подумаешь, что этот дом был построен именно в том году, когда старый Лондон выгорел дотла.
Мистер Роджерс встретил нас, держа полотенце и ведро с водой, от которой поднимался пар.
— Она на лугу, мистер Хэрриот. Корова спокойная, и поймать ее будет легко.
— Ну хорошо.
Следом за ним я направился к калитке. Когда фермер не загонял корову во двор, обычно это вызывало досаду, но раз уж Дэвид решил стать ветеринаром, пусть на опыте убедится, что значительную часть времени мы работаем под открытым небом, нередко в дождь и снег.
Даже сейчас, в солнечное июльское утро, сняв рубашку, я поежился под прохладным ветром, обдавшим мне грудь и спину. На холмах никогда не бывает жарко, но чувствовал я себя тут как дома. Фермер держит корову за ременной ошейник, и она покорно ждет; ведро с горячей водой стоит среди жесткой травы, и только два-три дерева, согнутые и искореженные ветрами, нарушают однообразие зеленого простора... наконец-то этот мальчик увидит меня в моей стихии!
Я намылил руку по плечо.
— Дэвид, подержи ей, пожалуйста, хвост. Сначала надо выяснить, какая нам предстоит работа.
Вводя руку в корову, я поймал себя на мысли, что предпочел бы отел посложнее. Если мне придется повозиться как следует, мальчик, во всяком случае, воочию увидит, какая жизнь его ожидает.
— В таких ситуациях приходится возиться по часу и дольше, — сказал я. — Но зато с твоей помощью на свет появляется новое живое существо. Когда в конце концов видишь, как теленок старается подняться на ножки, тебя охватывает ни с чем не сравнимое чувство.
Я продвигал руку все глубже, перебирая в уме всякие возможности. Заворот головы? Спинное предлежание? Брюшное предлежание? Тут мои пальцы вошли сквозь открытую шейку в матку, и с возрастающим недоумением я ничего там не обнаружил.
Вытащив руку, я на мгновение прислонился к волосатому крупу. Не день, а какой-то бредовый сон. Я поглядел на фермера.
— Теленка там нет, мистер Роджерс.
— А?
— Все пусто. Она уже отелилась.
Фермер обвел взглядом пустынный луг.
— Ну а где же тогда теленок? Вчера ночью она начала тужиться, и я думал, она тут и отелится. Только утром она одна стояла.
Тут его окликнули:
— Э-эй, Уилли! Послушай, Уилли!
Через каменную стенку шагах в пятнадцати на нас смотрел Боб Селлерс, хозяин соседней фермы.
— Тебе чего, Боб?
— Так я хотел тебе сказать: утром твоя корова прятала теленка, я сам видел.
— Прятала?.. Да будет тебе!
— Я же не шучу, Уилли. Святая правда. Она прятала его вон там, в канаве. И чуть теленок попробует выбраться, она толк его мордой обратно.
— Ну... Нет, быть того не может. Я про такое и не слыхивал. А вы, мистер Хэрриот?
Я покачал головой. Но эта новость как-то удивительно гармонировала с оттенком фантастичности, который обрел этот день.
Боб Селлерс крикнул, перелезая через изгородь:
— Ну ладно! Не верите, так я вам покажу.
Он повел нас к дальнему концу луга, где вдоль стенки тянулась сухая канава.
— Вот он! — Голос Боба был полон торжества.
И действительно, в высокой траве, положив мордочку на передние ноги, уютно устроился крохотный рыже-белый теленок.
Увидев мать, малыш неуверенно поднялся на ноги и кое-как вскарабкался по откосу канавы, но едва он выбрался на луг, могучая корова наклонила голову и осторожно столкнула его вниз.
— Видали? — воскликнул Боб, размахивая руками. — Она его прячет!
Мистер Роджерс промолчал, и я тоже только пожал плечами, но теленок еще дважды, пошатываясь, выбирался из канавы, и мать дважды неумолимо сталкивала его обратно.
— Сказать, так не поверят! — пробормотал фермер больше самому себе. — Это у нее шестой теленок, а тех пятерых мы от нее тут же забирали, как положено. Так, может, этого она решила оставить себе? Уж и не знаю... уж и не знаю...
Потом, когда мы тряслись по каменистому проселку, Дэвид спросил меня:
— Как вы думаете, эта корова правда прятала теленка... чтобы оставить его себе?
Я растерянно смотрел перед собой на дорогу.
— Теоретически так не бывает. Но ты же сам видел, что произошло. А я... как и мистер Роджерс, я просто не знаю. — Тут я прикусил язык, потому что машину отчаянно тряхнуло на глубоком ухабе. — Но в нашей работе видишь много странного.
Мальчик задумчиво кивнул.
— Да, по-моему, жизнь у вас такая, что не соскучишься!


ДОМОЙ, ДОМОЙ!


Вот и кончилась еще одна глава моей жизни, подумал я, захлопнув дверь купе и втискиваясь на сиденье между толстушкой в форме женской вспомогательной службы военно-воздушных сил и крепко спящим капралом.
Вероятно, я выглядел типичным демобилизованным солдатом. Голубую форму у меня забрали, выдав взамен «увольнительный костюм» — жуткое одеяние из бурой саржи в лиловую полоску, в котором я смахивал на старомодного гангстера. Зато мне оставили форменную рубашку с галстуком и блестящие сапоги — они теперь казались добрыми старыми друзьями.
Мои скудные пожитки, включая «Ветеринарный словарь» Блэка (я не расставался с ним все время моей летной карьеры), лежали на полке в фибровом чемоданчике того типа, который пользовался особой популярностью у низших чинов. У меня не было даже пальто, о чем я не замедлил вспомнить, потому что в вагоне скоро стало холодно, а путь до Дарроуби мне предстоял неблизкий.
Под конец я сменил поезд на автобус — тот же самый маленький, тряский, дребезжащий автобус, который несколько лет назад вез меня в неведомое будущее. И шофер был тот же самый. А потому, когда в голубой дали вновь начали подниматься холмы, время, разделявшее эти две поездки, словно исчезло: в свете раннего утра я видел знакомые фермы, каменные стенки, убегающие вверх по травянистым склонам, и деревья, клонящие ветви над рекой.
Часов в десять мы загромыхали по булыжнику рыночной площади, и на лавке, в дальнем ее конце, я прочел вывеску: «Дарроубийское кооперативное общество». Солнце поднялось уже высоко и припекало ярусы черепичных крыш на зеленом фоне уходящих ввысь холмов. Я сошел, автобус отправился дальше, и я остался стоять рядом со своим чемоданчиком.
И снова все было, как в тот раз: душистый воздух, тишина и площадь — совсем безлюдная, если не считать стариков, сидящих под башенкой с часами. Один из них оглянулся на меня.
— А, мистер Хэрриот! — сказал он невозмутимо, словно видел меня только вчера.
Передо мной от площади отходила улица Тренгейт и, загибаясь, исчезала за бакалеей на углу. Почти вся протяженность этой тихой улочки с церковью у ее конца была скрыта от моего взгляда, и я давно уже не ходил по ней. Но стоило мне закрыть глаза, как я увидел Скелдейл-хаус и плющ, увивший его стены до маленьких окошек под самой крышей.
Там мне придется начать все сначала, там я узнаю, сколько я забыл и смогу ли снова лечить животных. Но пока еще я туда не пойду, пока еще не пойду...
С того дня, как я впервые приехал в Дарроуби в поисках работы, случилось очень многое, но тут мне вдруг пришло в голову, что между моими тогдашними обстоятельствами и теперешними почти нет разницы. Тогда все мое имущество исчерпывалось старым чемоданом и костюмом, который был на мне. Как, в сущности, и теперь. С одной только чудесной разницей: теперь у меня были Хелен и Джимми.
А потому все выглядело иначе. Пусть у меня нет ни денег, ни даже дома, который я мог бы назвать своим. Но меня ждут жена и сын, а там, где они, там и мой дом. И вместе с ними меня ждет Сэм. До фермы отца Хелен от города было неблизко, но я поглядел на тупые носки сапог, выглядывающие из-под штанин. Пока я был солдатом, я научился не только летать, но также и ходить в строю, и несколько миль казались мне пустяком.
Я крепко ухватил ручку своего фибрового чемодана, свернул на ведущее из города шоссе и, печатая шаг — левой-правой, левой-правой, — пошел по дороге, которая вела домой.

[Главная] [Вверх]

Отправить сообщение для: webmaster@zookniga.com с вопросами и замечаниями об этом веб-узле.
© 2006-2016 издательско-книготорговая компания «ЗооКнига»
® «ЗооКнига» — зарегистрированный товарный знак
Дата изменения: 23.12.2016