Всех их создал Бог : Почитать

БЫЧКИ МИСТЕРА РИПЛИ


Когда на меня упали ворота, я всем своим существом понял, что действительно вернулся домой.
Мои мысли без труда перенеслись через недолгий срок службы в авиации к тому дню, когда я последний раз приезжал на ферму мистера Рипли — «пощипать пару-другую теляток», как выразился он по телефону, а точнее, охолостить их бескровным способом. Прощай утро!
Поездки в Ансон-холл всегда напоминали охотничьи экспедиции в африканских дебрях. К старому дому вел разбитый проселок, состоявший из одних рытвин и ухабов. Он петлял по лугам от ворот к воротам — всего их было семь.
Ворота — одно из тягчайших проклятий в жизни сельского ветеринара, и до появления горизонтальных металлических решеток, для скота непроходимых, мы в йоркширских холмах особенно от них страдали. На фермах их обычно бывало не больше трех, и мы кое-как терпели. Но семь?! А на ферме Рипли дело было даже не в числе ворот, но в их коварности.
Первые, преграждавшие съезд на узкий проселок с шоссе, вели себя более или менее прилично, хотя за древностью лет сильно проржавели. Когда я сбросил крюк, они, покряхтывая и постанывая, сами повернулись на петлях. Спасибо хоть на этом. Остальные шесть, не железные, а деревянные, принадлежали к тому типу, который в Йоркшире называют «плечевыми воротами».
«Меткое название!» — думал я, приподнимая очередную створку, поддевая плечом верхнюю перекладину и описывая полукруг, чтобы открыть путь машине. Эти ворота состояли из одной створки без петель, попросту привязанной к столбу веревкой у одного конца сверху и снизу.
Даже с обычными воротами хлопот выпадало предостаточно. Останови машину, вылези, открой ворота, влезь в машину, минуй ворота, снова останови машину, вылези, закрой за собой ворота. Но поездка в Ансон-холл требовала поистине каторжного труда. Чем ближе к дому, тем более ветхими становились эти адские изобретения, и, подпрыгивая на колдобинах, я приближался к седьмым, весь красный от работы, которую мне задали шестые. Но вот они — последние и самые грозные. Характер у них был преподлый и очень злобный. За многие-многие годы их столько раз латали и подправляли, жалея на них новые жерди, что, по всей вероятности, от первозданного материала не осталось ничего. И тем они были опасней.
Я вылез из машины и сделал несколько шагов вперед. С этими воротами у нас были старые счеты, и несколько секунд мы молча взирали друг на друга. В прошлом нам довелось провести несколько напряженных раундов, и в счете, бесспорно, вели они.
Кое-как сбитая, разболтанная створка к тому же висела на одной-единственной веревочной петле, расположенной посредине, а потому поворачивалась на весьма ненадежной оси с поистине сокрушающим эффектом.
Я осторожно приблизился к правой ее стороне и начал развязывать веревку, с горечью заметив, что она, как и все предыдущие, была аккуратно завязана бантом. Едва я дернул за конец, как створка высвободилась, и я поспешно вскинул руки к верхней перекладине. Но опоздал. Нижняя перекладина, будто живая, ловко и очень больно хлопнула меня по голеням, а когда я попытался уравновесить створку, верхняя врезала мне по груди.
Всякий раз одно и то же! Я шажочек за шажочком повел створку по дуге, а перекладины лупили меня вверху и внизу. Да, поединок выходил неравный.
Без всякого удовольствия я заметил, что с крыльца дома за моими эволюциями благодушно наблюдает мистер Рипли. Все время, пока я боролся со створкой, он со вкусом попыхивал трубкой и не сдвинулся с места, пока я не подковылял по траве к крыльцу.
— А, мистер Хэрриот! Приехали пощипать моих теляток? — Щетинистые щеки пошли складками от широкой дружеской улыбки. (Брился мистер Рипли раз в неделю — в базарный день, — логично полагая, что в прочие шесть дней скрести лицо по утрам бритвой самое пустое дело. Кто же его видит-то, кроме жены и скотины?)
Я нагнулся и потер синяки на ногах.
— Мистер Рипли! Уж эти ваши ворота! Помните, в последний раз, когда я приезжал, вы мне свято обещали, что почините их? Вы, собственно, сказали, что поставите новые — уж давно пора! Ведь так?
— Что верно, то верно, молодой человек, — ответил мистер Рипли, согласно кивая. — Говорил я, как не говорить. Да ведь до таких мелочей руки все никак не доходят. — Он виновато усмехнулся, но тут же его лицо приняло выражение сочувственной озабоченности — я вздернул штанину и показал широкую ссадину на голени. — Ой-ой-ой-ой! Ну — конец! На следующей неделе будут тут стоять новые ворота. Уж ручаюсь вам.
— Но, мистер Рипли, вы слово в слово то же сказали, когда в тот раз увидели, что у меня колено все в крови. «Ручаюсь вам!» Я хорошо помню...
— Да знаю я, знаю. — Фермер прижал большим пальцем табак в чашечке и вновь запыхтел трубкой. — Хозяйка меня каждый день точит, что голова у меня дырявая, но вы не сомневайтесь, мистер Хэрриот, это мне хорошим уроком послужит. За ногу я у вас прощения прошу, а от ворот вам никакой больше досады не будет. Уж ручаюсь вам.
— Ну, хорошо, — сказал я и захромал к машине за эмаскулятором*. — А где телята?
Мистер Рипли неторопливо пересек двор и открыл нижнюю дверь стойла.
— Тут они.
Над бревнами перегородки ряд могучих косматых голов равнодушно взирал в мою сторону. Я прирос к земле, а потому указал на них дрожащим пальцем:
— Вы вот про этих?..
— Они самые и есть, — весело закивал фермер.
Я подошел поближе и заглянул в стойло. Их было там восемь — крепких годовалых бычков. Одни покосились на меня с легким интересом, другие продолжали взбрыкивать ногами, раскидывая солому.
Я повернулся к фермеру.
— Опять вы...
— А?
— Вы меня вызвали пощипать теляток. А это не телята, а взрослые быки! Помните, какие чудовища стояли у вас тут в прошлый раз? Я чуть грыжи не нажил — так пришлось давить на щипцы, и вы сказали, что в следующий раз охолостите их в три месяца. Сказали, что ручаетесь...
Фермер торжественно покивал. Он соглашался со всем без исключения, что бы я ни говорил.
— Верно, мистер Хэрриот, это самое я и сказал.
— Но им-то никак не меньше года!
Мистер Рипли пожал плечами и одарил меня бесконечно утомленной улыбкой.
— За временем-то разве уследишь? Так и летит, так и летит.
Я поплелся к машине за обезболивающим для местной анестезии.
— Ну ладно, — буркнул я, наполняя шприц. — Если сумеете их изловить, попробую что-нибудь сделать.
Фермер снял со стены веревочную петлю и направился к дюжему бычку, что-то успокоительно бормоча. Бычок хотел было проскочить мимо, но петля на удивление ловко затянулась у него на морде и роге в точно выбранный момент. Мистер Рипли пропустил веревку сквозь кольцо в стене и туго ее натянул.
— Ну вот, мистер Хэрриот. Быстренько и без неприятностей, верно?
Я промолчал. Все неприятности предстояли мне. Я ведь работал в опасном тылу совсем рядом с копытами, которые, конечно, взметнутся вверх, если моему пациенту придется не по вкусу укол в семенник.
Но куда деваться? Вновь и вновь я анестезировал область мошонки, а копыта нет-нет да барабанили по моим рукам и ногам. Затем я приступил к самой операции — к бескровному разрушению семенного канатика без повреждения кожи. Бесспорно, это много удобнее старого способа с применением скальпеля, и на молоденького теленка тратятся какие-то секунды.
Другое дело — такие великаны. Чтобы захватить большую мясистую мошонку, эмаскулятор приходилось разводить чуть ли не в горизонтальное положение, а потом сжимать — из такой-то позиции! Тут и началось веселье.
После местной анестезии бычок ничего не чувствовал — или почти ничего, но я, отчаянно стараясь свести ручки эмаскулятора, испытывал холодное отчаяние: задача казалась непосильной. Однако человеческие мышцы, если хорошенько поднапрячься, творят чудеса. По моему носу ползли капли пота, я пыхтел, жал из последних сил, металлические ручки мало-помалу сближались, и наконец щипцы с щелчком сомкнулись.
Я всегда накладываю их дважды с каждой стороны, поэтому, передохнув, повторил всю процедуру чуть ниже. Когда же было покончено и со второй стороной, я привалился к стене, ловя ртом воздух и стараясь не думать, что это только первый, что остается еще семь...
Прошло много, очень много времени, прежде чем наконец наступила очередь последнего. Глаза у меня вылезли на лоб, рот уже не закрывался, и тут меня осенило. Я выпрямился, встал сбоку от бычка и сказал сипло:
— Мистер Рипли, а почему бы вам самому не попробовать?
— А? — Все это время фермер невозмутимо наблюдал мои потуги, неторопливо выпуская изо рта сизые клубы табачного дыма, но такое предложение явно выбило его из колеи. — Как так?
— Видите ли, это последний, и мне хотелось бы, чтобы вы на опыте поняли, о чем я вам всегда говорил. Вот попробуйте сомкнуть щипцы.
Он немного поразмыслил.
— Так-то так, а кто будет скотину держать?
— Ерунда, — ответил я. — Привяжем его потуже к кольцу, я все подготовлю, и посмотрим, как получится у вас.
На лице фермера было написано легкое сомнение, но я решил настоять на своем и подвел его к хвосту бычка. Потом наложил эмаскулятор и прижал пальцы мистера Рипли к ручкам аппарата.
— Отлично, — сказал я. — Давайте!
Фермер набрал в легкие побольше воздуху, напряг плечи и начал давить на ручки. Ни малейшего эффекта.
Несколько минут я смотрел, как его лицо наливается кровью и из красного становится лиловым. Глаза у него выпучились почище моих, а вены на лбу рельефно вздулись. Вдруг он застонал и повалился на колени.
— Нет, милок, ничего у меня не получится. Зря старался.
— А ведь, мистер Рипли, — я положил руку ему на плечо и ласково улыбнулся, — вы от меня требуете именно этого!
Он покорно кивнул.
— Ну ничего, — сказал я. — Теперь вы поняли, о чем я говорил. Простая, легкая работа превратилась в очень трудную только потому, что телята успели вырасти. Если бы вы меня вызвали, когда им было три месяца, я бы справился с делом в один момент, ведь так?
— Что верно, то верно, мистер Хэрриот. Ваша правда. Я дурака свалял и уж больше такого не допущу.
Я про себя возгордился. Особой изобретательностью я не блещу, но во мне крепло убеждение, что я нашел-таки способ пронять мистера Рипли.
От восторга силы мои удесятерились, и я благополучно закончил операцию. Шагая к машине, я упивался собственной находчивостью и совсем уж захлебнулся самодовольством, включив мотор, потому что фермер наклонился к окошку.
— Спасибо вам, мистер Хэрриот, — сказал он. — Вы меня нынче утром кое-чему научили. Когда приедете в следующий раз, будут вам новенькие ворота, и к таким зверюгам я вас тоже больше звать не буду. Уж ручаюсь вам.

Сколько же времени прошло с того утра? Ведь было это еще до моего ухода в армию. Но теперь я вновь свыкался с гражданской жизнью и вновь ощутил вкус многого, казалось бы, прочно забытого. Впрочем, когда затрезвонил телефон, я ощущал вкус, которого никогда не забывал, — дивный вкус обеда, приготовленного Хелен.
Воскресный обед включал традиционный ростбиф и йоркширский пудинг. Жена как раз положила на мою тарелку солидный ломоть пудинга и теперь поливала его мясным соусом неописуемого аромата. После типичного для ветеринара воскресного утра, занятого метаниями с фермы на ферму, я готов был съесть быка, и мне пришло в голову, как приходило уже не раз, что, доведись мне знакомить какого-нибудь иностранного гурмана с достоинствами английской кухни, я бы непременно угостил его йоркширским пудингом.
Бережливые фермеры в самом начале обеда набивали животы своих чад и домочадцев ломтями йоркширского пудинга под мясным соусом, пуская в ход лукавую прибаутку: «Кто больше пудинга съедает, тот больше мяса получает!» Последнее не вполне соответствовало истине, но само блюдо — божественно. Положив в рот первый кусочек, я предвкушал, как Хелен, когда я очищу тарелку, вновь ее наполнит говядиной, картошкой и утром сорванными у нас на огороде горохом и красной фасолью.
И вот тут в мои блаженные размышления врезался пронзительный звук телефона. «Нет, — сказал я себе твердо, — обеда мне ничто не испортит. Самый неотложный случай в ветеринарной практике как-нибудь да подождет, пока я не покончу со вторым блюдом».
Тем не менее трубку я взял трепетной рукой, а раздавшийся в ней голос вверг меня в мучительную тревогу. Мистер Рипли! О Господи, только не это! Только не в Ансон-холл по ухабам и рытвинам! Ведь сегодня все-таки воскресенье.
А голос гремел мне в ухо. Мистер Рипли принадлежал к тем, кто был убежден, что по телефону обязательно надо кричать, иначе на таком расстоянии могут и не услышать.
— Ветеринар, что ли?
— Да. Хэрриот слушает.
— Так вы что, с войны вернулись?
— Вернулся.
— Ну так вы мне сию минуту требуетесь! Одна моя корова совсем плоха!
— А что с ней? Что-нибудь срочное?
— Да уж! Ногу сломала, не иначе!
Я отодвинул трубку от уха: мистер Рипли еще повысил мощность звука, и голова у меня гудела.
— Но почему вы так думаете? — спросил я, чувствуя неприятную сухость во рту.
— Так она же на трех ногах стоит! — проревел фермер. — А четвертая болтается вроде!
Черт, симптом самый зловещий. Я печально взглянул через стол на мою полную тарелку.
— Хорошо, мистер Рипли, я приеду.
— Сию минуту, а? Тянуть не будете?
— Нет. Сейчас и выезжаю.
Я положил трубку, потер ухо и повернулся к Хелен.
Она подняла голову, и я увидел страдальческое лицо женщины, которая живо рисует в воображении, как ее йоркширский пудинг оседает, превращаясь в бесформенные руины.
— Но на несколько минут ты ведь можешь задержаться?
— Прости, Хелен, только тут и секунды играют роль! — У меня перед глазами возникла корова, которая мечется от боли и еще больше повреждает сломанную ногу. — Да и он места себе не находит. Нет, нужно ехать немедленно!
У моей жены задрожали губы.
— Ничего. Поставлю его в духовку до твоего возвращения.
Выходя, я увидел, как Хелен взяла мою тарелку и повернулась к двери на кухню. Но мы оба знали, что это конец. Никакой йоркширский пудинг не продержался бы до моего возвращения. Ведь я ехал в Ансон-холл.
Я вырулил на улицу и прибавил газу. Рыночная площадь мирно дремала в воскресном покое, и солнце щедро лило свои лучи на булыжник, которого еще не касалась ничья нога. Все обитатели Дарроуби уписывали за закрытыми дверями свои праздничные обеды. Начались луга, и я вжал педаль газа в пол, так что каменные стенки только мелькали мимо, но вот уже пора сворачивать на проселок, и тут началось...
После демобилизации я ехал этой дорогой впервые и, видимо сам того не сознавая, ожидал каких-то перемен. Однако железные ворота остались почти прежними, только ржавчины на них заметно прибавилось. С нарастающим ощущением обреченности я проезжал деревянные ворота, развязывая веревки и перетаскивая створку на плече по дуге, пока не добрался до седьмых.
Эти последние, самые страшные ворота поджидали меня во всей своей прежней ветхости и несуразности. Подходя к ним почти на цыпочках, я отказывался верить глазам. С тех пор как я в последний раз созерцал эти ворота, мне довелось изведать много всего. Я обитал в совсем ином мире строевой подготовки, постижения штурманских премудростей и под конец — даже учебных полетов. А эта скрипучая махина стояла тут и в ус себе не дула.
Я внимательно осмотрел створку. Криво сбитые, разболтанные перекладины остались прежними, как и единственная веревочная петля. Даже веревка, наверное, была той же. Невероятно! Но тут я заметил кое-какую перемену: мистер Рипли, видимо опасаясь, как бы скот не завел привычку почесывать бока об этот древний бастион и не повредил его, позаботился украсить створку фестонами колючей проволоки.
Но, может быть, время смягчило их натуру? Уж, наверное, они не сохранили всей своей былой злобности! Я осторожно ослабил нижнюю веревку с правой стороны и с бесконечным тщанием развязал бант наверху. Уф! Кажется, обошлось! Но тут веревка упала, и створка размахнулась на левой петле со всей своей былой свирепостью.
Она ударила меня в грудь и сразу же хлопнула по ногам, но я почувствовал и кое-что новенькое: мне в ногу сквозь брючину впились железные колючки. Я отчаянно отбивался от створки, но она молотила меня то сверху, то снизу. Я откинулся, оберегая грудную клетку, ноги у меня подкосились, и я рухнул навзничь. Не успела моя спина соприкоснуться с грунтом, как створка лихо придавила меня сверху.
В прошлом я несколько раз чуть было не оказывался под ней, но успевал увернуться, и вот теперь ей наконец удалось меня накрыть. Я попытался выползти на свободу, но колючая проволока надежно меня удерживала. Я оказался в ловушке.
Мучительно выгнув шею, я поглядел поверх створки. До фермы было не больше сорока шагов, но там все словно вымерло. Странно! Где измученный тревогой хозяин? Я-то думал, что он мечется по двору, ломая руки! И вот нигде ни души.
Позвать на помощь? Но я тут же отказался от этой мысли: уж очень глупо все получилось. Оставалось одно... Я схватил верхнюю перекладину обеими руками и рывком приподнял ее, стараясь не слышать треска рвущейся одежды, а потом очень медленно выбрался из-под створки.
Ее я оставил валяться на земле. Обычно я с особым тщанием закрываю за собой все ворота, но на лугах не было скота, да и вообще меня не тянуло вступать со створкой в новое единоборство.
В ответ на мой стук дверь отворилась.
— А, мистер Хэрриот! Погодка-то какая! — сказала миссис Рипли, продолжая вытирать тарелку и одновременно пытаясь одернуть передник на обширных бедрах, с беззаботной улыбкой («Совсем такой же, как у ее мужа», — вспомнилось мне).
— Да-да, отличная... Меня вызвали посмотреть вашу корову. Ваш муж дома?
Она покачала головой.
— Нету его. Еще не вернулся из «Лисы с гончими».
— Что?! — Я растерянно уставился на нее. — Это же трактир в Дайвертоне, верно? Но, насколько я понял, речь шла о чем-то неотложном...
— Так ведь он же пошел туда, чтобы вам позвонить. Телефона-то у нас нету. — Ее улыбка стала еще шире.
— Но... но ведь почти час миновал! Ему давно пора вернуться.
— Так-то так, — ответила она, согласно кивая. — Только ведь там он дружков-приятелей повстречал, не иначе. В воскресное-то утро они там все собираются.
Я запустил пятерню в волосы.
— Миссис Рипли, я из-за стола встал, чтобы добраться сюда побыстрее!
— Ну, мы-то уж отобедали, — ответила она мне в утешение. Впрочем, она могла бы мне этого и не объяснять: из кухни веяло аппетитным запахом жаркого, которому, конечно же, предшествовал йоркширский пудинг.
Я немного помолчал, а потом, глубоко вздохнув, буркнул:
— Так, может, я пока посмотрю корову? Скажите, будьте добры, где она?
— А вон! — Миссис Рипли показала на стойло в дальнем углу двора. — Пойдите поглядите на нее. Он скоренько вернется.
Меня словно кнутом ожгло. Жуткое слово! «Скоренько» в Йоркшире — выражение весьма употребительное и может означать любой промежуток времени, вплоть до двух часов.
Я открыл верхнюю створку двери и посмотрел на корову. Она, безусловно, охромела, но, когда я приблизился к ней, запрыгала по подстилке, тыча поврежденной ногой в пол.
Ну, кажется, обошлось без перелома. Правда, на ногу она не опиралась, но, с другой стороны, будь нога сломана, то болталась бы, а этого нет. Я даже вздохнул от облегчения. У крупных животных перелом почти всегда равносилен смертному приговору, потому что никакой гипс не способен выдержать подобное давление. Видимо, болезненным было копыто, но осмотреть приплясывающую корову в одиночку я не мог. Оставалось ждать мистера Рипли.
Я вышел на яркий солнечный свет и поглядел туда, где из-за деревьев над пологим склоном поднималась дайвертонская колокольня. На лугах не виднелось ни единой человеческой фигуры, и я уныло побрел на траву за службами, чтобы оттуда, хорошенько набравшись терпения, высматривать мистера Рипли.
Обернувшись, я взглянул на дом, и, несмотря на мое раздражение, на меня повеяло миром и покоем. Подобно многим другим старым фермам, Ансон-холл был когда-то господским домом в дворянском имении. Несколько сотен лет назад какая-то титулованная особа построила себе жилище в на редкость красивом месте. Пусть крыша грозила вот-вот провалиться, а одна из высоких печных труб пьяно клонилась набок, окна в частых переплетах, изящная арка над дверью и благородные пропорции всего здания восхищали взгляд, как и пастбища, уходящие все выше и выше к зеленым вершинам холмов.
А эта очаровательная садовая стена! В былые дни ее залитые солнцем камни оберегали бы подстриженный газон, весь в ярких цветах, но теперь там буйствовала крапива. Ее густая чаща, высотой по пояс рослому мужчине, заполняла все свободное пространство между стеной и домом. Конечно, фермеры — из рук вон плохие садовники, но мистер Рипли был единственным в своем роде.
Мои размышления прервал голос хозяйки дома.
— Идет он, идет, мистер Хэрриот. Я его из окошка углядела! — Она выбежала на крыльцо и махнула рукой в сторону Дайвертона.
Да, она не ошиблась, ее муж действительно направлялся домой — по лугам медленно ползло крохотное черное пятнышко. Мы наблюдали за продвижением мистера Рипли минут пятнадцать, но вот наконец он протиснулся сквозь пролом в стене и направился к нам в колышущемся ореоле табачного дыма.
Я сразу перешел в нападение.
— Мистер Рипли! Право же, я жду очень долго. Вы ведь просили меня не терять ни минуты!
— Да знаю я, знаю. Только нельзя ж по телефону поговорить и не взять кружку пива, а? — Он наклонил голову и озарил меня улыбкой из неприступной твердыни своей правоты.
Я открыл было рот, но он меня опередил:
— А потом Дик Хендерсон угостил меня кружечкой, ну и мне пришлось его угостить, и только собрался уйти, как Бобби Толбот возьми и заговори про свинок, которых он купил на той неделе.
— Уж этот мне Бобби Толбот! — живо вмешалась его супруга. — Так, значит, и нынче он там сидит? Прилепился к трактиру, точно муха какая. И как только его хозяйка такое терпит!
— Ну да, и Бобби тоже там сидел. Он ведь оттуда, кажись, и не выходит. — Мистер Рипли задумчиво улыбнулся, выбил трубку о каблук и принялся снова уминать табак в чашечке. — А знаешь, кого еще я там видел? Дэна Томпсона, вот кого! Впервой после его операции. Ну и отощал он! Можно сказать, вдвое. Ему пару-две пива выпить — самое разлюбезное дело.
— Дэн, говоришь? — Миссис Рипли оживилась еще больше. — До чего я рада-то! А говорили, что ему из больницы живым не выйти...
— Извините... — перебил я.
— Да нет, так, попусту языками мололи, — продолжал мистер Рипли. — Камень в почке — всего и делов-то. Дэн уже совсем оклемался. Вот он мне, значит, сказал...
Я протестующе поднял ладонь.
— Мистер Рипли, могу ли я осмотреть корову? Я еще не обедал. Когда вы позвонили, жена убрала все в духовку.
— А я вот перво-наперво пообедал и уж потом туда пошел. — Мистер Рипли ободряюще мне улыбнулся, а его супруга закивала со смехом, чтобы окончательно меня успокоить.
— Чудесно! — сказал я ледяным тоном. — Я в восторге.
Но сарказм пропал втуне: они приняли мои слова за чистую монету!
Когда мистер Рипли наконец привязал корову, я приподнял больную ногу, положил к себе на колено, копытным ножом счистил грязь, и в косом солнечном луче тускло блеснул виновник беды. Я зажал его шляпку щипцами, выдернул и показал фермеру. Он поморгал, а потом его плечи затряслись.
— Так это же гвоздь из моего сапога! Как же оно так приключилось? На булыжнике, видать, поскользнулся, а он и выдернулся. Булыжник-то здесь склизкий. Раза два я чуть через задницу не перекувырнулся. Я уж и хозяйке говорил...
— Мне пора, мистер Рипли, — перебил я. — Как-никак, я еще не обедал, вы помните? Только схожу к машине за антистолбнячной сывороткой и сделаю корове укол.
Укол я ей сделал, сунул шприц в карман и пошел было через двор назад к машине, но тут фермер меня окликнул:
— Щипчики-то у вас с собой, мистер Хэрриот?
— Щипчики?.. — Я остановился и обернулся к нему, не веря своим ушам. — Да, конечно, но неужели нельзя выбрать другое время?
Фермер щелкнул старой медной зажигалкой и направил длинный столбик пламени на табак в трубке.
— Так всего один теленочек, мистер Хэрриот! Минута — и всех делов-то.
«Ну ладно, — подумал я, открыл багажник и выудил эмаскулятор из-под комбинезона, в который облачался при отелах. — Какое это теперь имеет значение! Все равно мой йоркширский пудинг давно уже пересох, а говядина и дивные свежие овощи разве что не совсем обуглились. Все потеряно, и теленком больше, теленком меньше — какая разница!»
Я зашагал назад, как вдруг в глубине двора распахнулись две створки, огромное черное чудовище галопом вылетело наружу и, ослепленное ярким солнцем, резко остановилось, настороженно оглядываясь, роя землю копытами и сердито хлеща себя хвостом по бокам. Я уставился на широкий разлет рогов, на могучие мышцы, бугрящиеся на плечах, на холодно посверкивающие глаза. Не хватало только фанфар да песка под ногами вместо булыжника, а то я вообразил бы, что вдруг очутился на Пласа-де-Торос в Мадриде.
— Это что — теленочек? — спросил я.
Фермер весело кивнул.
— Он самый. Я вот решил перегнать его в коровник, там его сподручней привязать за шею.
Меня захлестнула жаркая волна гнева. Вот я сейчас на него накричу! И тут, как ни странно, волна схлынула, оставив после себя только безнадежную усталость.
Я подошел к фермеру, придвинул лицо к его физиономии и сказал негромко:
— Мистер Рипли, мы с вами давно не виделись, и у вас было достаточно времени выполнить обещание, которое вы мне дали. Помните? Что телят надо оперировать, когда им месяца три, не больше, и что вы замените эти ворота. А теперь поглядите на своего бычищу и поглядите, во что ваши ворота превратили мой костюм.
Фермер с искренним огорчением оглядел прорехи, украсившие мои брюки, и даже потрогал пальцем большой лоскут, свисавший с рукава у локтя.
— Да-а, нехорошо получилось, вы уж извините. — Он посмотрел на быка. — Да и этот, конечно, великоват маленько.
Я промолчал. Несколько секунд спустя мистер Рипли откинул голову и с твердой решимостью посмотрел мне прямо в глаза.
— Что плохо, то плохо, — сказал он. — Но знаете что? Этого вы уж сегодня ущипните, а я послежу, чтоб впредь такого больше не случалось!
Я погрозил ему пальцем.
— Вы ведь уже мне говорили то же самое. Но теперь я могу положиться на ваше обещание?
Он с жаром закивал.
— Уж ручаюсь вам.



МНИМЫЕ БОЛЕЗНИ
СОБАЧКИ МЕРТЛ


— О-о-х, о-о-о!
Надрывные рыдания в трубке мигом прогнали мой сон. Был час ночи, и, когда меня разбудило назойливое бренчание телефона, я ожидал услышать хриплый голос какого-нибудь фермера, чья корова никак не могла растелиться.
— Кто это? — спросил я с легким испугом. — Что случилось?
Ответом мне было горькое всхлипывание, а затем мужской голос произнес между двумя рыданиями:
— Хемфри Кобб говорит. Ради всего святого, поскорей приезжайте. Мертл, по-моему, умирает!
— Мертл?
— Ну да. Собачка моя! До чего же ей плохо, о-о-о-х, о-хо-о!
— Но что с ней?
— Пыхтит, хрипит. По-моему, вот-вот дух испустит. Приезжайте побыстрее.
— Где вы живете?
— Седр-хаус. В конце Хилл-стрит.
— Знаю. Сейчас буду у вас.
— Вот спасибо! Мертл долго не протянет. Поторопитесь, а?
Я спрыгнул с кровати, схватил плисовые рабочие брюки со спинки стула у стены, в спешке сунул обе ноги в одну штанину и растянулся во всю длину на полу.
Хелен привыкла к ночным звонкам и обычно тут же снова засыпала. Тем более что я одевался, не зажигая света, чтобы ее не тревожить. Мне хватало ночника, который всю ночь горел на лестничной площадке ради Джимми, тогда совсем маленького.
Однако на этот раз система не сработала, и грохот моего падения заставил Хелен привскочить на постели.
— Джим, что это? Что с тобой?
Я кое-как поднялся с пола.
— Ничего, Хелен. Просто я споткнулся, — сказал я, сдергивая со стула рубашку.
— Но что за спешка?
— Абсолютно неотложный случай. Мне надо торопиться.
— Я понимаю, Джим, но ты же сам себя задерживаешь. Собирайся спокойнее.
Разумеется, она была совершенно права. Я всегда завидовал тем моим коллегам, которые сохраняют невозмутимость даже в крайне критических обстоятельствах. Но сам я из другого теста. Я скатился по лестнице и галопом промчался через темный сад в гараж. Ехать мне было меньше мили, и времени на обдумывание симптомов не оставалось, но я уже не сомневался, что столь резкое нарушение дыхания указывало на сердечный приступ или внезапную аллергическую реакцию.
Не успел я позвонить, как на крыльце вспыхнул свет и передо мной возник Хемфри Кобб, невысокий толстячок лет шестидесяти. Сияющая лысина еще больше придавала ему комическое сходство с огромным яйцом.
— Мистер Хэрриот! Входите же, входите! — произнес он прерывающимся голосом, а по его щекам струились слезы. — Я так вам благодарен, что вы среди ночи встали, чтобы помочь моей бедненькой Мертл.
С каждым его словом мне в нос ударял такой крепкий запах виски, что у меня закружилась голова, а когда он повел меня по коридору, я заметил, что походка у него не слишком твердая.
Моя пациентка лежала в корзинке возле новой электрической плиты в отлично оборудованной кухне. Так она же бигль, как мой Сэм! И я опустился на колено с самой горячей симпатией. Пасть Мертл была полуоткрыта, язык свисал наружу, но никаких признаков агонии я не обнаружил. А когда погладил ее по голове, хвост весело застучал по подстилке.
И тотчас у меня в ушах зазвенело от пронзительного вопля:
— Так что с ней, мистер Хэрриот?! Сердце, да? О, Мертл, Мертл!
— Знаете, мистер Кобб, — сказал я, — по-моему, она вовсе не так уж плоха. Не надо волноваться. Просто разрешите мне ее осмотреть.
Я прижал стетоскоп к ребрам и услышал ровное биение на редкость здорового сердца. Температура оказалась нормальной, но когда я начал ощупывать живот, мистер Кобб не выдержал.
— Это все моя вина! — простонал он. — Я совсем забросил бедную собачку.
— Простите, я не понял.
— Так я же весь день проболтался на скачках в Каттерике, ставил на лошадей, пьянствовал, а про несчастное животное и думать забыл!
— И она все время была тут одна взаперти?
— Да что вы! Жена за ней присматривала.
— Так, наверное, она и покормила Мертл, и погулять в сад выпускала? — предположил я, совсем сбитый с толку.
— Ну и что? — Он заломил руки. — Только я-то ведь не должен был ее бросать. Она же меня так любит!
Я почувствовал, что одна щека у меня начинает подозрительно гореть, и тотчас пришла разгадка.
— Вы поставили корзинку слишком близко к плите, и пыхтит она, потому что ей жарко.
Он бросил на меня недоверчивый взгляд.
— Мы ее корзинку сюда поставили только нынче. Полы перестилали.
— Вот именно, — сказал я. — Поставьте корзинку на прежнее место, и все будет в полном порядке.
— Это как же, мистер Хэрриот? — Его губы снова задрожали. — Наверняка другая причина есть. Она же страдает! Вы ей в глаза поглядите!
Я поглядел. У Мертл были типичные глаза ее породы — большие, темные, и она умела ими пользоваться. Многие считают, что пальма первенства по части задушевной грусти во взоре принадлежит спаниелям, но лично я считаю, что тут они биглям и в подметки не годятся. А Мертл, как видно, была чемпионкой.
— Это пусть вас не тревожит, мистер Кобб, — ответил я. — Уверяю вас, все будет в порядке.
Но его лицо не посветлело.
— Вы что же, совсем ее не полечите?
И я оказался перед одной из критических дилемм ветеринарной практики. Владельцы наших пациентов чувствуют себя обманутыми, если мы «не полечим» животное. А мистер Кобб нуждался в лечении куда больше своей любимицы. Тем не менее я не собирался тыкать в Мертл иглой только ради его спокойствия, а потому извлек из чемоданчика витаминную таблетку и затолкнул ее собачке в глотку.
— Ну вот, — объявил я. — Думаю, это пойдет ей на пользу. — А про себя решил, что не такой уж я и шарлатан: вреда от витаминов ей, во всяком случае, не будет.
Мистер Кобб приободрился.
— Расчудесно! Очень вы меня успокоили. — Он проследовал впереди меня в роскошно обставленную гостиную и зигзагами направился к домашнему бару. — Выпьете на дорожку?
— Нет, спасибо, — ответил я. — Лучше не стоит.
— Ну а я капелюшечку выпью. Надо нервишки в порядок привести, а то уж очень я расстроился. — Он плеснул в стопку порядочную порцию виски и кивнул мне на кресло.
У меня перед глазами маячила постель, но все-таки я сел и смотрел, как он прихлебывает свое виски. Мало-помалу я узнал, что он букмекер, но удалился от дел и месяц назад переехал в Дарроуби из Уэст-Райдинга. Только скачки у него все равно в крови, и он посещает на севере Англии их все, но только уже как зритель.
— Всегда такси беру и денек провожу преотлично! — Мистер Кобб весь просиял при воспоминании об этих отличных деньках. Но тут же его щеки затряслись, и лицо вновь приняло страдальческое выражение. — Только вот собачку мою бросаю. Дома ее оставляю.
— Ерунда! — сказал я. — Ведь я вас часто вижу на лугах. Вы же с ней много гуляете?
— Ну да. Каждый день и подолгу.
— Следовательно, живется ей очень хорошо. И выбросите из головы эти глупости.
Он осиял меня улыбкой и плеснул в стопку новую порцию виски, пальца на три.
— А вы славный парень! Дайте-ка я вам все-таки налью одну на дорожку.
— Ну, хорошо. Только поменьше.
Пока мы пили, он совсем разомлел и смотрел на меня уже почти с обожанием.
— Джеймс Хэрриот, — произнес он заплетающимся языком. — Джим, значит?
— Ну-у, да.
— Так я вас буду звать Джимом, а вы зовите меня Хемфри.
— Ладно, Хемфри, — сказал я и допил свою стопку. — А теперь мне пора.
Проводив меня на крыльцо, он положил руку мне на плечо, и лицо его вновь посерьезнело.
— Спасибо тебе, Джим. Мертл ведь очень худо было, так я тебе ну так благодарен, что и сказать нельзя.
Только развернув машину, я сообразил, что не сумел его переубедить и он по-прежнему считает, будто собачка была на грани смерти и я спас ей жизнь. Визит был странноватый, желудок у меня горел от виски, проглоченного в третьем часу ночи, но я решил, что Хемфри Кобб — очень забавный человечек. И он мне понравился.
После этой ночи я часто встречался с ним в лугах, где он прогуливал свою собачку. Его почти сферическая фигура, казалось, подпрыгивала на траве, точно мячик, но держался он всегда спокойно и рассудительно, хотя и не переставал благодарить меня за то, что я вырвал его собачку из лап смерти.
Затем — бац! Все началось сначала. Телефон зазвонил в первом часу ночи, и в ухо мне ударили отчаянные рыдания даже прежде, чем я успел толком взять трубку.
— О-о-ох... О-о-ох! Джим, Джим, Мертл совсем худо. Ты приедешь?
— А... А что с ней на этот раз?
— Дергается.
— Дергается?
— Ну да. Смотреть страшно. Джим, давай приезжай, а? Не то я не выдержу. Сил никаких нет ждать. Чума у нее, не иначе. — И он разрыдался.
В голове у меня гудело.
— Чумы у нее быть не может, Хемфри. Так сразу чумой не заболевают.
— Ну, прошу тебя, Джим, — продолжал он, словно не слыша. — Будь другом, приезжай, посмотри Мертл.
— Ну, хорошо, — сказал я устало. — Через несколько минут буду.
— Ты настоящий друг, Джим, настоящий... — Голос смолк, потому что я повесил трубку.
Одевался я в обычном темпе, не паникуя, как прежде. Видимо, что-то в том же роде. Но почему снова за полночь? По пути в Седр-хаус я уже не сомневался, что тревога опять окажется ложной. И все-таки, как знать?
На крыльце меня опять обдала невидимая волна алкогольных паров. По пути в кухню Хемфри, стеная и причитая, раза два повисал на мне, чтобы удержаться на ногах. Он указал пальцем на корзину в углу.
— Она там, — объявил он, утирая глаза. — Я только вернулся из Рипона — и на тебе!
— Со скачек, э?
— Угу. На лошадей ставил, виски пил, а бедная моя собачка тут без меня помирала. Последняя я тварь, Джим, самая последняя!
— Чушь, Хемфри. Я вам уже говорил. От того, что вы на день уедете, ей никакого вреда быть не может. Потом, вы сказали, что она дергается, но я что-то не замечаю...
— Ага, она сейчас не дергается. А вот когда я только вошел, задняя нога у нее ну просто ходуном ходила. Вот так. — И он подергал кистью.
Я беззвучно застонал.
— Может быть, она просто чесалась или муху отгоняла.
— Ну уж нет. Ей же больно. Да ты только погляди на ее глазищи.
Я его вполне понимал. Глаза Мертл были двумя озерами глубоких чувств, и в них без труда читался кроткий упрек.
Стиснув зубы, я ее осмотрел, заранее зная, что не найду ничего ненормального. Но втолковать это толстячку мне не удалось.
— Ну дай ей еще одну чудотворную таблеточку, — взмолился он. — В тот раз ей мигом полегчало.
Спорить с ним у меня не было сил, и Мертл снова навитаминилась.
С огромным облегчением Хемфри неверным шагом направился в гостиную к заветной бутылке.
— После таких переживаний не грех немножко взбодриться, — сказал он. — Выпей рюмочку, Джим, не артачься, а?
Следующие несколько месяцев эта сцена повторялась вновь и вновь — всегда после скачек и всегда между полуночью и часом. У меня было достаточно возможностей проанализировать ситуацию, и вывод просто напрашивался.
Большую часть времени Хемфри оставался в меру заботливым владельцем собаки, но под влиянием алкоголя привязанность к Мертл преображалась в сентиментальное обожание и ощущение вины перед ней. Я покорно приезжал по его вызовам, понимая, как его потрясет мой отказ. Лечил я Хемфри, а не Мертл.
Меня забавляло упрямство, с каким он отмахивался от любых моих уверений, что приезжал я совершенно зря. Он был глубоко убежден, что его любимица осталась в живых только благодаря волшебной таблетке.
Нет-нет, я вовсе не отвергаю возможность, что Мертл действительно обращала на него свои томные очи с горьким упреком. Собаки вполне способны чувствовать и выражать неодобрение. Моего Сэма я брал с собой почти повсюду, но если иногда оставлял его дома, чтобы свозить Хелен в кино, он забирался под кровать, долго там дулся, а вылезши, еще час старательно нас не замечал.
Меня пробил холодный пот, когда Хемфри сообщил мне о своем решении повязать Мертл. Ее беременность не сулила мне ничего хорошего.
Так оно и вышло. Толстячок то и дело впадал в пьяненькую панику, всякий раз совершенно без причин, и на протяжении девяти недель через правильные промежутки времени обнаруживал у Мертл то одни, то другие, но всегда воображаемые симптомы.
Наконец, к огромному моему облегчению, Мертл произвела на свет пятерых здоровых щенков. Ну уж теперь-то я передохну! По правде говоря, я по горло был сыт полуночными звонками Хемфри. Я всегда считал себя обязанным ехать, когда мне звонили ночью, однако Хемфри довел меня до белого каления. Принципы принципами, но я чувствовал, что в одну прекрасную ночь я ему все выскажу.
Кризис наступил недели две спустя. День у меня выдался жуткий. Выпадение матки у коровы в пять утра, потом бесконечная тряска по дорогам туда-сюда практически без завтрака и обеда, а на сон грядущий — схватка с министерскими анкетами. (Я сильно подозревал, что безбожно напутал в графах.)
От своей бюрократической бездарности я всегда приходил в бессильную ярость, и когда наконец заполз под одеяло, перед глазами продолжали кружить эти пыточные анкеты, так что сон ко мне пришел только глубокой ночью.
Я знаю, что это глупо, но во мне живет суеверное чувство, будто судьба злорадно выжидает, когда мне особенно захочется выспаться, и тут она, похихикивая, подстраивает очередной вызов. А потому, когда у меня над ухом взорвался телефонный звонок, принял я его как должное, апатично протянул руку к трубке и увидел, что стрелки на светящемся циферблате будильника показывают четверть второго.
— Алло! — пробурчал я.
— О-о... о-о... о-о-о-х! — Знакомое, знакомое вступление!
Я скрипнул зубами. Только об этом я сейчас и мечтал!
— Хемфри! Ну что на сей раз?
— Ох, Джим, Мертл и вправду помирает. Я всем нутром чую. Приезжай побыстрее, а?
— Помирает? — Я хрипло перевел дух. — Это почему же?
— Ну... вытянулась на боку и вся дрожит.
— Еще что-нибудь?
— Ага. Хозяйка говорила, что Мертл, когда она ее в сад выпустила, какая-то тревожная была и ноги у нее словно бы не гнулись. Я ведь только-только из Редкара вернулся, понимаешь?
— Так вы на скачках были, э?
— Это точно... А свою собачку бросил. Скотина я последняя!
Я закрыл глаза. И когда только Хемфри надоест придумывать симптомы! Ну что на этот раз? Дрожит, тревожится, ноги не гнутся. А раньше — пыхтела, дергалась, головой трясла, уши мелко дрожали. Что он в следующий раз углядит?
Но хорошенького понемножку.
— Вот что, Хемфри, — сказал я. — Ничего у вашей собаки нет. Сколько раз мне вам повторять...
— Ох, Джим, милый, поторопись! О-о-о! О-о-о-х!
— Я не приеду, Хемфри.
— Да ты что? Ей же все хуже становится, понимаешь?
— Я говорю совершенно серьезно. Это просто напрасная трата моего времени и ваших денег. А потому ложитесь-ка спать. И за Мертл не тревожьтесь.
Стараясь устроиться поудобнее под одеялом, я подумал, что отказываться поехать на вызов — дело очень нелегкое. Конечно, мне было бы проще встать и принять участие еще в одном спектакле в Седр-хаусе, чем впервые в жизни сказать «нет», но так продолжаться не могло. Надо же когда-нибудь и твердость проявить.
Терзаемый раскаянием, я кое-как задремал, но, к счастью, подсознание продолжает работать и во сне, потому что я вдруг проснулся. Будильник показывал половину третьего.
— Господи! — вскрикнул я, глядя в темный потолок. — У Мертл же эклампсия*.
Я слетел с кровати и начал торопливо одеваться. Видимо, я нашумел, потому что Хелен спросила сонным голосом:
— Что такое? Что случилось?
— Хемфри Кобб, — просипел я, завязывая шнурок.
— Хемфри... Но ты же говорил, что к нему торопиться незачем...
— Только не сейчас. Его собака умирает! — Я злобно посмотрел на будильник. — Может быть, вообще уже позд¬но. — Машинально взяв галстук, я швырнул его в стену. — Уж без тебя я обойдусь, черт побери! — И пулей вылетел на лестницу.
Через бесконечный сад — и в машину, а в голове развертывалась стройная история болезни, которой снабдил меня Хемфри. Маленькая сука кормит пятерых щенят, тревожность, скованная походка, а теперь вытянутая поза и дрожь... Классическая послеродовая эклампсия. Без лечения — быстрый летальный исход. А после его звонка прошло почти полтора часа. От этой мысли у меня сжалось сердце.
Хемфри так и не лег. Видимо, он утешался в обществе бутылки, потому что еле держался на ногах.
— Приехал, значит, Джим, милок, — бормотал он, моргая.
— Да. Как она?
— Никак...
Сжимая в руке кальций и шприц для внутривенных вливаний, я кинулся мимо него на кухню.
Гладенькое тельце Мертл вытянулось в судороге. Она задыхалась, вся дрожала, а из пасти у нее капала пена. Глаза утратили всякую выразительность и застыли в неподвижности. Выглядела она страшно, но она была жива... она была жива!
Я переложил пищащих щенков на коврик, быстро выстриг участочек над лучевой веной и протер кожу спиртом. Потом ввел иглу и начал медленно-медленно, осторожно-осторожно нажимать на плунжер. Кальций в этих случаях несет исцеление, но быстрое его поступление в кровь убивает пациента.
Шприц опустел только через несколько минут, и, сидя на корточках, я вглядывался в Мертл. Иногда к кальцию необходимо добавить наркотизирующее средство, и у меня наготове были нембутал и морфий. Но дыхание Мертл мало-помалу стало спокойнее, напряжение мышц ослабло. Когда она начала сглатывать слюну и поглядывать на меня, я понял, что она будет жить.
Я выжидал, пока ее ноги совсем не перестанут дрожать, но тут меня дернули за плечо. Я оглянулся и увидел Хемфри с бутылкой в руке.
— Выпьешь рюмочку, а, Джим?
Уговаривать меня особенно не пришлось. Сознание, что я чуть было не обрек Мертл на смерть, ввергло меня почти в шоковое состояние.
Я взял рюмку неверными пальцами, но не успел отхлебнуть, как собачка выбралась из корзинки и направилась к щенкам. Иногда эклампсия поддается не сразу, в других же случаях проходит почти мгновенно, и я порадовался, что на сей раз оказалось именно так.
Собственно говоря, оправилась Мертл даже как-то слишком быстро. Обнюхав свое потомство, она подошла к столу, чтобы поздороваться со мной. Ее глаза переполняло дружелюбие, а хвост реял в воздухе, как это принято у биглей.
Я начал поглаживать ей уши, и тут Хемфри испустил сиплый смешок.
— А знаешь, Джим, нынче я кое-что усек. — Голос у него был тягучим, но ясность мысли он как будто сохранил.
— Что именно, Хемфри?
— А усек я... хе-хех-хе... усек я, что все это время здорового дурака валял.
— Я что-то не понял.
Он назидательно покачал указательным пальцем.
— Так ты же мне только и твердил, что я тебя зря с постели стаскиваю и что мне все только мерещится, а собачка моя совсем здорова.
— Что было, то было, — ответил я.
— А я тебе никак не верил, а? Слушать ничего не желал. Так вот, теперь я знаю, что ты дело говорил. А я дураком был, так ты уж извини, что я тебе покоя по ночам не давал.
— Ну, об этом и говорить не стоит, Хемфри.
— А все-таки нехорошо. — Он указал на свою бодрую собачку, на ее приветливо машущий хвост. — Ты только погляди на нее. Сразу же видно, что уж сегодня-то Мертл совсем здорова была!



НОВОЕ И СТАРОЕ


У вершины дорога огорожена не была, и колеса моей машины спокойно съехали с асфальта на траву, ощипанную овцами до бархатного ворса. Я выключил мотор, вылез и посмотрел вокруг.
Шоссе четкой полосой тянулось в траве и вереске, а потом круто уходило в долину. Одно из моих любимых мест, откуда мне открывался вид сразу на две долины — впереди и позади. У моих ног расстилался весь край: нежная зелень лугов, пасущийся скот, речки, бегущие то по галечным отмелям, то в густой бахроме деревьев.
По склонам тянулись изумрудные пастбища, резко контрастируя с пятнами вереска и грубой травы у вершин. И только нескончаемый узор каменных стенок захватывал и их, скрываясь за голыми гребнями — границей нетронутой земли.
Я прислонился к машине, купаясь в холодном свежем ветре. Со времени моего возвращения к гражданской жизни прошло лишь несколько недель. Все время моей службы в авиации я вспоминал Йоркшир и все-таки забыл, до чего он прекрасен. Вдалеке нельзя было воскресить ощущение того покоя, безлюдья и близости дикой природы, которое придает холмам таинственность и делает их источником душевных сил. В затхлом воздухе унылых городов среди вечной толпы мне не верилось, что я могу стоять совсем один на зеленой кровле Англии, где каждый глоток воздуха напоен благоуханием трав.
Утро оставило у меня тягостное впечатление. Повсюду что-то настойчиво напоминало мне, что вернулся я в стремительно меняющийся мир, а мне перемены не нравятся. Старик фермер вдруг сказал, когда я сделал инъекцию его корове:
— Нынче, мистер Хэрриот, одни только иголки да иголки!
И я с каким-то изумлением посмотрел на шприц в моей руке, вдруг осознав, что действительно уколы стали главным моим занятием.
Мне был понятен ход его мысли. Всего год-два назад я бы «промыл» его корову — ухватил бы ее за нос и влил бы ей в глотку пинту лекарства.
Мы все еще возили с собой специально для этой операции обыкновенную винную бутылку, потому что ее было легко держать, да и жидкость лилась из нее свободно. Часто мы примешивали к лекарству патоку из бочонка, который стоял почти во всех коровниках.
Теперь все это уходило в прошлое, и «иголки да иголки» еще раз заставили меня осознать, что ничто уже никогда прежним не будет.
Началась революция и в сельском хозяйстве, и в практической ветеринарии. Обработка земли и скотоводство все больше строились на научной основе, а понятия, передававшиеся из поколения в поколение, опровергались и забывались. Ветеринарную же практику все больше захлестывали волны надвигающегося урагана важнейших открытий.
Производились неслыханные прежде операции, сульфаниламиды уже нашли широчайшее применение, а главное, война, требовавшая действенного лечения ран, дала мощнейший толчок для стремительного развития и усовершенствования открытия Александра Флеминга, установившего антибактериальные свойства пенициллина. Первый из антибиотиков пока еще не был на вооружении у ветеринаров, если не считать лечения маститов, где он применялся в виде свечек для введения в молочную железу. Но он пролагал дорогу армии лекарственных средств, которая вскоре уничтожила даже память о наших былых панацеях.
И становилось все яснее, что дни мелких фермеров сочтены. Именно они, владельцы полудюжины коров, небольшой свинарни и курятника, составляли костяк нашей практики. Но они же все чаще задумывались, удастся ли им и дальше сводить концы с концами, а некоторые продавали свои фермы более крупным хозяевам. Теперь, в восьмидесятых годах, среди наших клиентов мелких фермеров практически нет. Я могу их по пальцам пересчитать — стариков, которые упрямо продолжают делать то, что делали, только потому, что всегда это делали. Последних из дорогих моему сердцу людей, которые жили по старинным заветам и говорили на старинном йоркширском наречии, совсем уже погубленном радио и телевидением.
Я еще раз вздохнул полной грудью и сел за руль. Томительное ощущение перемен по-прежнему тяготело надо мной, но я поглядел сквозь ветровое стекло на величавые холмы, возносящие лысые вершины к облакам — ярус за ярусом, неподвластные времени, несокрушимые, царящие над всем великолепием долин, и мне сразу стало легче. Йоркширские холмы остались прежними.
Я заехал еще на одну ферму и вернулся домой в Скелдейл-хаус справиться, нет ли новых вызовов.
Там тоже все переменилось. Зигфрид, мой партнер, женился и жил теперь в нескольких милях от Дарроуби, а в доме, где помещалась приемная, остались только мы с Хелен и малыш Джимми, наш сын. Вылезая из машины, я проследил взглядом глицинию, взбирающуюся по старинному кирпичу к окошечкам, которые из-под самой черепичной крыши смотрели на холмы. Семейную жизнь мы с Хелен начали там, в двух тесных комнатках, а теперь в нашем распоряжении оказался весь дом. Конечно, для нас он был слишком велик, но мы радовались, потому что любили этот старинный просторный особняк, дышавший изяществом восемнадцатого века.
Снаружи он выглядел таким же, каким я его увидел в первый раз столько лет назад. Исчезла только металлическая решетка, которую реквизировали в дни войны на нужды промышленности, и наши с Зигфридом дощечки висели теперь на стене.
Спальню мы с Хелен устроили в большой комнате, где я жил холостяком, а Джимми помещался в былой гардеробной, в свое время служившей и приютом младшего брата Зигфрида, Тристана, в дни его студенчества. Тристан, увы, нас покинул. Войну он окончил в чине капитана ветеринарной службы. Затем капитан Фарнон женился и ушел в Министерство сельского хозяйства, где занимался вопросами плодовитости скота. Нам очень его не хватало, но, к счастью, мы довольно часто виделись с ним и его женой.
Я отворил дверь, и в ноздри мне ударил аромат душистого порошка, который мы подмешивали к лекарствам. Он неизменно бодрил меня — запах нашей профессии, никогда полностью не выветривавшийся из дома.
В середине коридора я миновал дверь в длинный сад, огороженный высокой кирпичной стеной, и вошел в аптеку. Важность этого помещения уже шла на убыль. С полок на меня глядели банки благородных пропорций с выгравированными на стенках латинскими надписями: «Spiritus Aetheris Nitrosi», «Liquor Ammonii Acetatis Fortis», «Potassii Nitras», «Sodii Salicylas». Какие величественные названия! Мой мозг был нашпигован ими. Я знал назубок их свойства, действие, рекомендованное применение, дозы для лошадей, крупного рогатого скота, овец, свиней, собак и кошек. Но скоро, скоро мне надо будет выкинуть все это из головы и помнить только дозировку новейших антибиотиков и стероидных препаратов.
Стероиды вышли на сцену несколько лет спустя, но и они произвели небольшую революцию.
Выходя из аптеки, я чуть было не стукнулся лбом о Зигфрида, который вихрем несся по коридору. Он взволнованно вцепился мне в плечо.
— А, Джеймс! Вас-то мне и надо! Нынче утром я бог знает что пережил. На чертовом проселке в Хай-Листон у меня отвалился глушитель, и теперь мне не на чем ездить. В мастерской послали за новым глушителем, но пока его пришлют да пока его установят, у меня нет машины. Черт знает что за положение!
— Ничего, Зигфрид. Я съезжу по вашим вызовам.
— Нет, нет, Джеймс. Очень мило с вашей стороны, но поймите же, это не в первый раз и не в последний. Вот о чем я и хочу с вами поговорить. Нам нужна запасная машина.
— Запасная?
— Ну да. Без «роллс-ройса» мы обойдемся. Что-нибудь поскромнее на такой вот случай. Собственно говоря, я уже позвонил Хаммонду в гараж, чтобы он пригнал сюда что-нибудь подходящее. По-моему, это он подъехал.
Мой партнер всегда принимает мгновенные решения, и я покорно побрел за ним к входной двери. Мистер Хаммонд действительно уже ждал нас там с автомобилем. Это был «Моррис-Оксфорд» выпуска 1933 года. Зигфрид стремительно сбежал по ступенькам.
— Вы сказали — сто фунтов, э, мистер Хаммонд? — Он несколько раз обошел машину, поскоблил кое-где ржавчину, проступившую сквозь черную краску, открыл по очереди все дверцы, оглядел обивку. — Ну что же, старичок видывал лучшие дни, но внешний вид не так уж важен, была бы ходовая часть в порядке.
— Очень недурная машинка, мистер Фарнон, — подхватил хозяин мастерской. — После переборки мотора прошла только две тысячи миль и, можно сказать, масла не жрет вовсе. Аккумулятор новый, а протектор на всех покрышках сносился самую чуточку. — Он поправил очки на длинном носу, расправил тощие плечи и придал физиономии самое деловое выражение.
— М-м-м-м... — Зигфрид несколько раз нажал ногой на задний бампер, и старые пружины застонали. —
А тормоза? В холмистой местности, знаете ли...
— Отличные, мистер Фарнон. Первоклассные.
Мой коллега медленно наклонил голову.
— Очень хорошо. Вы позволите мне прокатиться вокруг квартала?
— Конечно, конечно, — ответил мистер Хаммонд. — Проверьте ее на всех передачах. — Он гордился своей уравновешенностью и солидно сел рядом с Зигфридом, который уже водворился за руль.
— Джеймс, да влезайте же! — скомандовал мой партнер, и я устроился позади мистера Хаммонда на заднем сиденье душноватой машины.
Зигфрид рванул с места под рев мотора и старческое скрипение кузова, и мы помчались по улице Тренгейт. Уравновешенность уравновешенностью, но я заметил, что над синим пиджаком владельца мастерской внезапно дюйма на два вылезла белая полоска воротничка.
Тут Зигфрид притормозил возле церкви перед левым поворотом, и воротничок опустился почти до законного уровня, но только для того, чтобы возникать вновь и вновь, пока мы на предельной скорости брали крутые повороты.
На длинной прямой улице мистер Хаммонд заметно приободрился, но когда Зигфрид вжал педаль газа в пол и с громом понесся вперед, вспугивая птиц с деревьев, я вновь узрел воротничок во всей его красе.
В конце улицы, поворачивая машину, Зигфрид почти остановил ее.
— Попробуем испытать тормоза, мистер Хаммонд, — объявил он весело и бросил машину вперед, явно намереваясь произвести проверку тормозов по всем правилам. Рык древнего мотора перешел в вой, поворот на нашу улицу приближался с ужасающей быстротой, и воротничок весь вылез наружу, а за ним и верхняя часть рубашки.
Зигфрид нажал на тормоза, машину резко занесло вправо, и когда мы по-крабьи, боком, влетели на Тренгейт, макушка мистера Хаммонда уперлась в крышу, а мне выпал редкий случай полюбоваться практически всей его рубашкой. Когда же мы остановились, он медленно сполз на сиденье, и пиджак занял положенное ему место. Но мистер Хаммонд ни разу не нарушил молчания и, если не считать его движений по вертикали, не проявил никаких признаков волнения.
Мы вылезли, и мой партнер потер подбородок с некоторым сомнением.
— При торможении она немножко тянет вправо, мистер Хаммонд. Надо бы отрегулировать тормоза. А может быть, у вас найдется еще какая-нибудь машина?
Владелец мастерской ответил не сразу. Очки его перекосились на носу, щеки побелели как бумага.
— Д-да... да, — ответил он дрожащим голосом. —
У меня есть еще одна недурная машинка. Думаю, она вам подойдет.
— Великолепно! — Зигфрид потер руки. — Вы не подъехали бы после обеда? Мы тут же ее и опробуем.
Глаза мистера Хаммонда стали заметно шире, и он несколько раз сглотнул.
— Хорошо... хорошо, мистер Фарнон. Но после обеда у меня дела, так я пришлю кого-нибудь из механиков.
Мы попрощались с ним и вошли в дом. Мой партнер обнял меня за плечи.
— Ну что же, Джеймс, еще один шаг на пути повышения эффективности. Да и вообще... — Он улыбнулся и насвистел какой-то мотивчик. — Я получаю большое удовольствие от подобных интерлюдий.
У меня вдруг стало удивительно легко на душе. Пусть и то, и другое, и третье изменилось до неузнаваемости. Холмы остались прежними. И Зигфрид тоже.



С ОВЦАМИ В РОССИЮ (1)


— В Россию? — Я с завистью уставился на Джона Крукса.
Первые послевоенные годы мы с Зигфридом работали вдвоем — и пишу я в этой книге именно о них. Джон Крукс стал нашим помощником в 1951 году, а три года спустя открыл собственную практику в Беверли. На прощание он сделал нам очень лестный комплимент — «набрал» в бутылку воздух Скелдейл-хауса, обещая откупорить ее в своей новой приемной, чтобы там была частица нашей атмосферы. Когда-нибудь я напишу и о том времени, но пока мне хочется перескочить в 1961 год и на протяжении всей книги вставлять отрывки из дневника, который я вел, когда плавал в Россию.
Устроил все Джон. Хотя он больше у нас не работал, но часто приезжал в гости и рассказывал о всяких приключениях, случавшихся с ним, когда он сопровождал партии скота, экспортировавшиеся из Гулля. Так он побывал во многих странах, но мое воображение воспламенилось при слове «Россия».
— Наверное, было очень интересно! — вздохнул я.
Джон улыбнулся.
— Очень и очень. Я побывал там уже не один раз и видел подлинную Россию, какая она есть. Это ведь не туристическая экскурсия для осмотра достопримечательностей. Видишь страну глазами моряка, встречаешься с простыми русскими — с теми, кто торгует, кто работает.
— Замечательно!
— И тебе за это еще и платят, — добавил Джон. — Чего уж лучше!
— Счастливчик! — Я снова вздохнул. — И часто бывают такие поездки?
— Достаточно. — Он посмотрел на меня повнимательнее и, наверное, уловил зависть в моих глазах. — А почему бы и вам не съездить?
— Вы серьезно?
— Конечно. Скажите слово — и следующая поездка ваша.
Я хлопнул кулаком по ладони.
— Договорились, Джон. Нет, я вам от души благодарен. Сельская практика — чудесная вещь, но иногда все-таки возникает ощущение, что ты тащишься по накатанной колее. Сплавать в Россию! Именно это мне и требуется.
— Вот и хорошо. — Джон встал. — Подробности я вам сообщу позже, но, скорее всего, вы отправитесь со стадом элитных овец, купленных на племя. Страховая компания, безусловно, потребует, чтобы их сопровождал ветеринар.
Начались недели радостного предвкушения. Однако мой энтузиазм разделяли далеко не все.
Один пастух, прищурившись, изрек:
— Я бы туда ни ногой, хоть ты меня озолоти! Словечко не так скажешь — и угодишь в тартарары до скончания века.
Он был не оригинален. В то время температура отношений между Востоком и Западом упала очень низко, и мне уже несколько приелись заверения моих клиентов, что куда-куда, но уж в Россию они ни за какие коврижки не поехали бы. А когда я, перед самым отъездом проверяя на туберкулез коров полковника Смоллвуда, рассказал ему, какая мне выпала удача, он поднял брови и смерил меня ледяным взглядом.
— Ну что же, рад, что имел удовольствие знать вас, — процедил он.
Но в жилах у меня струилась кровь мореходов, и я был полон только самых приятных надежд.

28 октября 1961 года
Первый день наступил и кончился. Когда я вышел на причал в Гулле, то прямо перед собой увидел «Ирис Клоусен», датское судно, на котором мне предстояло плыть, водоизмещением в триста тонн... И несколько опешил — таким маленьким оно мне показалось. Я как-то не предполагал, что отправлюсь в плавание по морям на такой скорлупке. Но тут же с облегчением сообразил, что вижу только нос и часть палубы, действительно крохотную, а высокая надстройка, естественно, заслоняет от меня внушительное ее продолжение. Я прошел за надстройку, и у меня неприятно закололо под ложечкой: судно на этом кончилось. Надстройка, а за ней — ничего.
На мой неискушенный взгляд, «Ирис Клоусен» выглядела совсем игрушечной, и я просто был не в силах представить себе, что эта посудинка пересекает океаны и борется со штормами.
Овец только-только погрузили, и на палубе валялась солома. Я вошел в маленький салон. За столом сидели капитан, чья фамилия была Расмуссен, представители экспортной компании и двое русских ветеринаров, проводившие осмотр овец. Сам стол поражал обилием разнообразнейших датских бутербродов, всяческих бутылок с пивом, виски, шнапсом и другими напитками, а также документов, на которых все они расписывались, расписывались, расписывались с деловитой торопливостью.
Низенький русский в очках, видимо, догадался, кто я такой, — он встал мне навстречу, с улыбкой сказал «ветеринар» и дружески пожал мою руку. Его товарищ, высокий и худой, продолжал сосредоточенно читать документы.
Старший представитель экспортной компании сообщил мне, что я обязан буду не только окружать врачебными заботами триста восемьдесят три элитных овцы породы ромни-марш и линкольн, но еще и сдать их русским в Клайпеде, порту нашего назначения, и привезти назад пять накладных, скрепленных подписями русских и моей собственной, — без этого компания своих денег не получит.
— А сколько стоят эти овцы? — спросил я.
У него чуть дернулся уголок рта.
— Двадцать тысяч фунтов.
У меня екнуло сердце. Я и не подозревал, какую ответственность на себя взваливаю.
Наконец все ушли, и мы остались в каюте вдвоем с капитаном. Он мило мне представился, и меня сразу покорила мягкость его манер. Невысокий рост, серебряная шевелюра, отличный английский язык. Капитан указал мне на стул рядом с собой и сказал:
— Садитесь, мистер Хэрриот, поболтаем.
Мы поговорили о наших семьях и перешли к общим делам.
— Судно это дизельное, — объяснил он. — Специально построенное для перевозки животных. На двух нижних палубах размещены загоны для овец. Не хотите ли взглянуть на ваших подопечных?
Когда мы выходили из каюты, я заметил, что капитан прихрамывает. Он проследил направление моего взгляда и сказал с улыбкой:
— Да, полгода назад я сломал лодыжку. Слетел с трапа во время шторма. Никак не ожидал от себя такой глупости!
Мне пришло в голову, что в ближайшие недели я от таких глупостей совсем не застрахован. Мы прошлись по нижним палубам. Овцы были просто великолепны — все без исключения — и размещены очень удобно: отличные соломенные подстилки, а душистого сена хоть отбавляй.
Я расстался с капитаном у дверей моей каюты, вид которой меня приятно удивил. Вероятно, пассажиры первого класса океанских лайнеров привыкли к большей роскоши, но койка с белоснежными простынями и наволочками, письменный столик, кресло, умывальник, стенной шкаф, два комода со множеством ящиков и светлые дубовые панели по стенам меня более чем удовлетворили. Короче говоря, это временное жилище привело меня в восторг.
Я открыл чемодан. Личные вещи занимали в нем совсем немного места, набит же он был всем, что мне, по моему мнению, могло вдруг понадобиться. Рабочий хлорвиниловый плащ черного цвета, флаконы с кальцием, антибиотики, стероидные препараты, скальпели, ножницы, шовный материал, бинты, вата и шприцы.
Я обвел свои по необходимости скудные запасы тревожным взглядом. Не потребуется ли мне что-нибудь сверх этого? Или вообще ничего не понадобится? Ну, поживем — увидим.
Лоцмана мы взяли в восемь вечера, а в девять за иллюминатором послышалась какая-то возня. Я обернулся и увидел, что двое матросов крутят что-то, поднимая якорь.
Я вышел на палубу посмотреть, как мы будем отплывать. Вечер был очень темный, на причале — ни души. В круге света, отбрасываемого фонарем, вдруг мелькнула кошка — и только. Тут взревела наша сирена, и я заметил, что мы медленно-медленно отодвигаемся от причала. Скользнули в узкий выход из порта, а затем с довольно большой скоростью направились к устью Хамбера, до которого было две мили.
Впрочем, не мы одни воспользовались вечерним приливом: слева и справа я увидел несколько судов, два-три совсем близко от нас разрезали носами воду — зрелище удивительно красивое и волнующее.
За кормой быстро уходили во тьму огни Гулля. Я смотрел на их мерцающие отблески за полосой черноты, но тут кто-то тронул меня за локоть.
Я обернулся. Мне весело улыбался молодой матрос.
— Доктор, — сказал он, — вы мне покажете, как кормить овец?
Вероятно, мое лицо выразило некоторое недоумение, потому что улыбка его стала еще шире. Он объяснил:
— Я много раз плавал с коровами и свиньями, а вот с овцами — нет.
Тут я понял и сделал пригласительный жест рукой. Вся команда состояла из датчан, и он тоже был типичным скандинавом — высокий, белокурый, широкоплечий. Его широкая спина указывала мне дорогу. Возле загонов он внимательно выслушал мои наставления, как кормить и поить овец и, главное, сколько давать им концентратов. Я с большим удовольствием обнаружил, что, кроме первосортного сена, было еще внушительное число бумажных мешков с орехами для овец — тоже высшего качества.
Матрос приступил к делу, а я следил за моими новыми подопечными. В большинстве это были ромни-марш, и я вновь подумал, до чего они симпатичны. Ну просто плюшевые мишки! Стучали машины, палуба вибрировала под моими подошвами, а я смотрел на крупные мохнатые головы, на кроткие глаза, отвечавшие мне невозмутимыми взглядами. Одни овцы лежали на подстилках, другие стоя пережевывали корм.
Пора было отправляться спать, но мной овладело неудержимое желание опять подняться на верхнюю палубу. Среди моих родственников имелись морские капитаны, а один из прадедов был лоцманом. Море всегда влекло меня.
Я прошелся по палубе в темноте. Это оказалось не так-то просто: все свободное пространство ограничивалось двумя узкими полосками по обоим бортам длиной шагов в двадцать.
Взошла луна и осветила воду эстуария холодным бледным светом. Вдали по правому борту мерцала длинная цепочка огней — возможно, Гримсби. По левому борту, примерно в трехстах ярдах от нас, бесшумно скользило какое-то судно, держась точно вровень с нами. Я долго смотрел на него, но, когда наконец отправился спать, оно ни на йоту не изменило своего положения относительно нас.
Моя каюта теперь содрогалась, откуда-то доносились непонятные стуки, полязгивание и стоны. Я сел писать дневник и вскоре ощутил, что мы, несомненно, вышли в море — качка оказалась весьма чувствительной.
Я попробовал лечь на койку — качка стала еще чувствительней. От борта к борту, от борта к борту, опять, и опять, и опять. Одно время мы взвешивали, нельзя ли Хелен отправиться со мной в это путешествие, и теперь я невольно улыбнулся. Нет, ей тут не понравилось бы. Ее ведь укачивает даже на заднем сиденье автомобиля. Меня же это мерное движение только убаюкивало, точно я лежал в колыбели, и сон не заставил себя ждать.

С ОВЦАМИ В РОССИЮ (4)


31 октября 1961 года
Лечь спать накануне оказалось не так-то просто. С каждой минутой качка усиливалась, и, раздеваясь, я несколько раз оказывался на полу. Да и на койке меня все время швыряло из стороны в сторону — не ласково покачивало, как в прошлые ночи, а с силой бросало о стенку.
Я улегся на живот, руки и ноги упер в перегородки и примерно через полчаса все-таки умудрился уснуть.
Примерно в два часа ночи я очнулся от неспокойной дремоты и оказался в совершенно незнакомом, взбесившемся мире. Я летал то туда, то сюда, как мячик; ревел ветер, иллюминатор тонул в дождевых струях, а судно гремело и стонало. От стука и лязга можно было оглохнуть. Кастрюльки и сковородки, видимо, носились по камбузу в дикой пляске, где-то хлопала железная дверь, остальные звуки сливались в общую разноголосую какофонию.
Я включил свет и узрел невероятный хаос. Мои деньги, ключи, трубка и кисет с табаком кружили по полу, ящики то выдвигались на всю длину, то со стуком задвигались, кресло и чемодан скользили по каюте из конца в конец.
Нелепо изгибаясь, то и дело валясь на пол, я кое-как подобрал с него всю мелочь и забрался назад на койку. Но тут же понял, что не выдержу грохочущих ударов ящиков по креслу, снова встал, придвинул кресло к ящикам, заклинил чемодан между креслом и койкой, на которую затем с грехом пополам улегся снова. Теперь вокруг воцарилась относительная тишина, но свистопляска снаружи неистовствовала с прежней силой, и больше я уже заснуть не сумел.
Когда рассвело и я поглядел в иллюминатор, меня охватила тоска. Вокруг не было ничего, кроме серой водной пустыни, вздымающей огромные валы с синими гребнями в венце белой пены, которые под ударами ветра рассыпались тучами брызг. Я ощутил не слишком сладкое волнение, глядя, как наше суденышко взбирается на чудовищную волну и ухает вниз, взбирается и снова ухает. Балтийское море разыгралось не на шутку.
Я сразу подумал об овцах, но тут раздался стук в дверь и знакомый голос юнги:
— Завтрак, мистер Хэрриот.
Я поспешил в салон. Съем чего-нибудь и захвачу с собой в трюм Рауна.
За столом в одиночестве сидел капитан.
— Доброе утро, мистер Хэрриот, — сказал он и бросил на меня странно оценивающий взгляд, смысла которого я не уловил.
Я сел, с нетерпением ожидая, чтобы подали горячее. Скорее бы спуститься к овцам! К тому же меня слегка мучил голод, и я приналег на ветчину, селедку и копченую грудинку. Капитан следил за мной прищуренными глазами.
Несколько минут спустя появился юнга, зеленый, как трава на весеннем лугу. Он старательно не глядел на тарелку с грудой сосисок и жареного картофеля, залитого яйцом.
Я схватил ржаной ломоть и накинулся на еду. Когда я вонзил нож в сосиску, капитан второй раз нарушил молчание:
— Как вы себя чувствуете, мистер Хэрриот? Нормально?
— М-м-м... да, очень хорошо, благодарю вас. Только вот ночью я почти не спал.
— Но вам хочется есть?
— Да. И очень. От этой тряски у меня разыгрался аппетит.
— Очень странно! — с обычной серьезностью заметил капитан. — Мы только что выдержали девятибалльный шторм, и я не сомневался, что утром вас одолеет морская болезнь. Вы, оказывается, отличный моряк.
— Спасибо! — Я засмеялся. — Но моей заслуги тут нет никакой. Просто я так создан, что никакая болтанка на меня не действует.
— Да-да! — Капитан кивнул. — И все-таки это поразительно. Вы обратили внимание на лицо Петера?
— Петера?
— Я говорю о юнге. Юнгу, который прислуживает в салоне, неизменно называют «Петер». Он чувствует себя очень скверно. Собственно говоря, в плохую погоду ему всегда скверно.
— Бедняга! А вчера ведь правда буря была сильная?
— Да, мистер Хэрриот. И еще хорошо, что ветер дул нам в корму. Не дай бог возвращаться в подобную погоду против такого ветра! Тогда нам придется много хуже.
— Неужели? Я даже не представлял себе. Разве... — В дверь просунулась голова Рауна, и я умолк на полуслове.
— Доктор, идите быстрее. С овцами... с овцами плохо.
Я проглотил последний кусок сосиски и кинулся за ним в трюм со всей быстротой, какую допускала качка.
— Поглядите, доктор! — Юный датский великан взволнованно показывал на одного из баранов ромни-марш.
Тот стоял, широко расставив подгибающиеся ноги, тяжело дыша. Из разинутого рта, пузырясь, стекала слюна. Глаза, обычно такие кроткие, были полны ужаса. Баран мучительно боролся за каждый глоток воздуха.
Я метался между загонами, от блаженной эйфории, овладевшей мной в ту минуту, когда я поднялся на борт «Ирис Клоусен», не осталось и следа. Баран не был исключением, хриплое дыхание слышалось повсюду, и я с леденящим отчаянием осознал, что отправился вовсе не в увеселительное плавание.
Стараясь не поддаваться панике, я осматривал овцу за овцой. Казалось, их всех ждет неминуемая гибель, и я сильно подозревал, что неведомые русские, ожидающие их в порту назначения, не ударят в литавры, когда сопровождающий ветеринар предъявит им гору трупов. Прекрасный финал моего первого морского путешествия!
Но, обходя загоны во второй раз, я чуть-чуть успокоился. Да, у всех животных вид был приунывший, но задыхались только самые крупные — все бараны и две-три рослые овцы, в целом около дюжины. То есть трагедией дело обернуться могло, но все-таки не полной катастрофой. Руан удерживал животных за шею, пока я мерил температуру. Сорок и две десятых градуса... сорок и три десятых... и две... и три...
Я прислонился к деревянной перегородке, пытаясь привести свои мысли в порядок. Несомненно, стресс. Классическая картина. Да-да... А у меня в чемодане есть несколько флаконов новейшего чудо-препарата, кортизона, рекомендуемого, в частности, именно для таких случаев.
Я бросился в каюту и вернулся в рекордное время. В кармане моего рабочего плаща побрякивали бесценные флаконы с этикеткой «Предзолан». Это был один из первых стероидных препаратов, но до сих пор я применял его только при артритах и воспалениях.
Я начал набирать спасительную жидкость в шприц. Руки у меня тряслись — и не только от качки. Предзолана было так мало! А скольким еще овцам он может понадобиться? И я ограничил дозу тремя кубиками. Одна инъекция, вторая... и мной опять овладевало отчаяние.
Только три барана еще держались на ногах. Остальные лежали, судорожно вытянув шеи, выпучив глаза, а их бока мучительно вздымались и опадали.
Руан поглаживал мохнатые головы и нашептывал какие-то нежные датские слова. Впервые я видел его погрустневшим и понимал, что делается у него на душе. Эти элитные красавцы... бараны... самые ценные из моих подопечных. Мне оставалось только ждать, но я был убежден, что их уже ничто не спасет. Вдруг я почувствовал, что у меня нет больше сил стоять тут и смотреть, как они... Я торопливо вскарабкался по железным трапам на верхнюю палубу, залитую водой, уходящую из-под ног. Делать мне тут было нечего, и я поднялся на мостик.
Капитан, как всегда, встретил меня очень любезно, но посерьезнел, когда я рассказал ему про баранов. Потом он улыбнулся и сказал:
— Я знаю, что они в надежных руках, мистер Хэрриот. Не унывайте, я уверен, вы их вылечите.
Разделить его оптимизма я не мог, да к тому же не сомневался, что он просто хочет меня ободрить.
Чтобы отвлечь меня от мрачных мыслей, капитан снова показал мне наше положение на карте и заговорил на морские темы.
— Мы идем в стороне от обычных путей, — объяснил он и обвел рукой пустынный горизонт. — Нигде не видно ни единого судна, и вряд ли до вечера нам встретится хоть одно.
Разговаривая, мы смотрели сквозь стекла рубки, как нос «Ирис Клоусен» скользит в очередную ложбину между валами, а затем взбирается на новую серо-зеленую гору. Именно с мостика можно по-настоящему оценить громадность таких волн, и подсознательно я не переставал дивиться, как наша скорлупка умудряется вновь и вновь преодолевать их.
Капитан умолк и несколько минут с непроницаемым лицом смотрел на бескрайний морской простор за стеклами рубки.
— Я вам уже говорил, мистер Хэрриот, — продолжил он, — что мы идем по ветру, и если до нашего возвращения не произойдет никакой перемены, нам будет туго. — Он взглянул на меня с улыбкой. — Видите ли, мы опять выйдем в море, едва кончим разгрузку. От торчания в порту никакой пользы нет.
Все это время я отчаянно цеплялся за какой-то поручень и вдруг с боязливым восхищением увидел, что на мостик небрежной походкой, засунув руки в карманы и покуривая трубку, вышел помощник капитана. Движения его были уверенными и беззаботными, хотя порой его туловище наклонялось под углом сорок пять градусов — во всяком случае, так казалось мне. Впрочем, как я убедился, члены команды нисколько не уступали ему в этом искусстве, но, на мой взгляд, расхаживая так без всякой опоры, они страшно рисковали.
Через два часа я уступил ноющей тревоге: конечно, улучшения произойти еще не могло, но я хотя бы удостоверюсь, что моим подопечным не стало хуже.
Переставляя ноги с величайшей осторожностью, я направился к себе в каюту взять все необходимое. Путь мой лежал мимо камбуза. Пол каморки усыпала кухонная утварь, а Нильсен, кок, вытирал полотенцем стену, залитую супом. Не прерывая своего занятия, он весело мне кивнул. Судя по его безмятежности, все это было для него привычным делом.
И опять железные ступеньки трапов — скользкие, пляшущие. Я кинулся к загону с первым бараном, которого осматривал, но, видимо, ошибся: над перегородкой мирно покачивалась большая кудлатая голова, глаза смотрели на меня с тихим любопытством, изо рта свисал клок сена. Впрочем, челюсти тут же благодушно задвигались — и клок исчез.
Я ошеломленно уставился на барана, но тут с толстой соломенной подстилки поднялась могучая фигура Рауна — словно золотоволосый джинн вырвался из бутылки. Мой помощник отчаянно замахал руками.
— Глядите, доктор, глядите! — Он тыкал пальцем в барана, в остальных наших пациентов, и его лицо с расплющенным боксерским носом играло каждой черточкой.
Я переходил из загона в загон словно во сне: все овцы выглядели нормально. Речь шла не об улучшении, они просто стали такими же, какими были накануне, — и за два часа!
На протяжении моей профессиональной жизни мне доводилось пробовать новые способы лечения в самой необычной обстановке, и с кортизоном я познакомился по-настоящему в недрах скотовоза по пути в Россию. И как это было прекрасно! А действие, которое это маленькое чудо произвело на Рауна, делало победу еще слаще. Он перепрыгивал через перегородки, обнимал каждую овцу, словно любимую собаку, и безудержно смеялся.
— Это как в сказке, доктор, как в сказке. Быстро-быстро. Они совсем умирали, а теперь живые и здоровые. Быстро-быстро. Как это вы сделали? — И он поглядел на меня с нескрываемым восхищением.
И меня вдруг охватила зависть к датским ветеринарам. Выпадали и у меня черные минуты, но иногда удавались и столь же эффектные исцеления, а вот подобного впечатления они на йоркширцев не производили. Впрочем, быть может, и датские фермеры не имеют обыкновения прыгать от восторга. В конце-то концов, Руан был моряком.
Как бы то ни было, меня переполняло ликование, знакомое всякому ветеринару, когда вдруг из отчаянного положения находится выход. Предобеденный стакан пива в обществе капитана казался нектаром, а сам обед в раскачивающемся салоне обернулся праздничным пиршеством.
Волшебник-кок каким-то образом сотворил великолепнейший овощной суп, в котором плавали ломтики колбасы и клецки. Затем мы вкусили божественного вкуса «фрегадиллы», приготовленные, как мне объяснили, из свиного и телячьего фарша со специями, скрепленного в шарики при помощи яиц.
Внося записи в дневник, я все больше опасался, как бы он не стал своего рода «Поваренной книгой скотовозов», но меня поражало, каким образом Нильсен умудрялся готовить подобные блюда в тесной каморке, да еще в штормовую погоду, и я не мог удержаться, чтобы не воздать дань восхищения его поварскому искусству.
У него была манера всовывать голову в дверь салона, пока мы ели. Глядел он только на меня, человека, распознавшего в нем кулинарного гения, и, когда я прижимал пальцы к губам, ублаготворенно жмурясь, его потное лицо расплывалось в улыбке. В его глазах я был совершенством.
От камбуза до моей каюты было рукой подать, и в промежутках между трапезами Нильсен использовал меня как подопытного кролика, пробуя на мне всякие свои новинки. Признаться, я охотно шел ему навстречу.
Шторм бушевал весь день. Как и предсказывал капитан, нам не встретилось ни единого судна. А я внимательно следил за овцами и, едва замечал первые признаки стресса, тут же бросался к ним с предзоланом, чтобы не допускать дальнейшего его развития.
После ужина мы остались посидеть в салоне; этот вечер коротать было особенно приятно. Мои собеседники были на редкость симпатичными людьми. Они показывали мне семейные снимки, фотографии интересных мест, где им довелось побывать, и разговор не смолкал ни на минуту. В заключение капитан поднял палец и поглядел на меня с улыбкой.
— Не хотите ли позвонить своей жене?
Я засмеялся.
— Вы шутите?
— Вовсе нет. Это очень просто.
Он повел меня в рубку, и через несколько минут посреди моря, окутанного непроницаемой тьмой, я уже разговаривал с Хелен и моей дочуркой Рози. Они поделились со мной домашними новостями, рассказали про успехи Джимми в университете, сообщили результаты последних футбольных матчей, а я слушал их голоса и старался убедить себя, что этот разговор мне не грезится. Чудесное завершение дня, богатого разными событиями.
Прежде чем отправиться спать, я еще раз спустился к овцам. Завтра мы придем в Клайпеду и я передам их новым владельцам. Выглядели они отлично. Никаких симптомов стресса, хромавшая овца и овца с воспаленными глазами тоже вполне оправились. Вот только это покашливание у линкольнов! Как к нему отнесутся русские?
Я-то твердо знал, что это легкий паразитарный бронхит, который уже проходит и скоро пройдет совсем. Но сумею ли я убедить русских ветеринаров, что повода беспокоиться нет никакого? Ну что же, скоро я получу ответ на свой вопрос.



КОСТОЧКА
ДВОРНЯЖКИ ВЕНЕРЫ


Работник прошел между коровами и ухватил мою пациентку за хвост, а я поглядел на него и сразу понял, что Джош Андерсон не упустил вчерашнего вечера. Все сходилось — ведь нынче было воскресное утро. Собственно говоря, и спрашивать было незачем.
— А вы, гляжу, были вчера в «Зайце и фазане»? — все-таки небрежно осведомился я, ставя термометр.
Он скорбно провел рукой по волосам.
— Был, волк его задави! А что, сразу видать? Хозяйка мне уже всю плешь проела.
— Джош немножко лишнего принял, а?
— То-то и оно. И чего мне втемяшилось в субботний-то вечер! Ну, да сам виноват.
Джош Андерсон был местный парикмахер. Свое ремесло он очень любил, а кроме того, любил пиво. И до такой степени, что, отправляясь вечером в трактир, обязательно захватывал с собой ножницы и машинку. За пинту пива он быстренько подстригал всех желающих в мужском туалете.
Завсегдатаи «Зайца и фазана» ничуть не удивлялись, когда, войдя туда, наталкивались на Джоша, который щелкал ножницами вокруг головы клиента, невозмутимо восседающего на унитазе. Пинта пива стоила шесть пенсов, и такая стрижка была выгодной, хотя и сопряженной с определенным риском, как хорошо знали все, кто пользовался услугами Джоша. Если он успевал выпить не больше двух кружек, клиенты выходили из его рук более или менее целыми и невредимыми, учитывая, что особого увлечения модной стрижкой в Дарроуби и его окрестностях не наблюдалось. Но когда он переступал некую черту, следовало ждать всяких ужасов.
Правда, уха Джош вроде бы покуда еще никому не отстриг, но, прогуливаясь по улицам в воскресенье и понедельник, можно было увидеть очень и очень оригинальные куафюры.
Я еще раз оглядел голову работника. Мой опыт подсказывал, что подобное, бесспорно, вышло из-под ножниц Джоша где-то около десятой пинты. Правый височек был тщательно подравнен примерно на уровне глаза, а левого не существовало вовсе. Волосы над лбом и на макушке подстригались явно на авось — тут сохранился длинный вихор, там зияла проплешинка. Затылка мне видно не было, но я не сомневался, что и на нем нашлось бы чем полюбоваться. Может быть, там пряталась длинная косица, а может быть, и что-нибудь еще.
Да, вынес я окончательный приговор, стрижка десятипинтовая. После двенадцатой — четырнадцатой пинты Джош с великолепной дерзостью просто обгрызал ножницами всю шевелюру клиента, оставляя пучок волос надо лбом. Классическая стрижка каторжников, вынуждавшая пострадавшего любителя экономии довольно долго ходить в кепке, плотно надвинутой на лоб и уши.
Я предпочитал не рисковать и стригся у Джоша только в мастерской, когда он был трезв как стеклышко.
Там-то я и сидел несколько дней спустя, дожидаясь своей очереди. Сэм, мой пес, устроился у меня под стулом, а я следил за работой парикмахера, и дивная тайна человеческой натуры представала предо мной во всей красе. Кресло занимал дюжий мужчина. Каждые несколько секунд его отраженная в зеркале красная физиономия над белой простыней искажалась спазмой боли, что было вполне естественно, так как Джош не срезал волосы, а выдирал их с корнем.
Конечно, его древние инструменты давно следовало бы наточить, но главная причина заключалась в щегольском повороте кисти, при котором машинка обязательно выщипывала десяток-другой волосков. Приобрести электрическую машинку он не удосужился, но, полагаю, она бы ничего не изменила. Прием есть прием.
Как было не подивиться тому, что люди все-таки ходили стричься к Джошу, хотя в городке имелся еще один парикмахер. Наверное, решил я, очень уж он симпатичен.
Я перевел взгляд на Джоша. Низенький, щупленький, к пятидесяти годам обзаведшийся победительной лысиной вопреки всяческим «восстановителям для волос» в изящных флаконах, украшавших полки вокруг. На его губах играла кроткая улыбка, словно никогда не исчезавшая с них. Этой улыбке, а также большим удивленно-наивным глазам он и был обязан своей странной привлекательностью.
Ну и конечно — неоспоримая любовь к ближним. Когда краснолицый клиент с явным облегчением покинул пыточное кресло, Джош запорхал вокруг, орудуя щеткой, похлопывая его по спине и весело щебеча. Сразу стало ясно, что он не просто подстригал волосы этого человека, но и наслаждался его обществом.
Рядом с дюжим фермером Джош выглядел совсем уж фитюлькой, и я в который раз задался вопросом, как он умудряется вмещать эти галлоны пива.
Впрочем, иностранцы издавна поражались способности англичан поглощать эль в невероятных количествах. Даже теперь, прожив в Йоркшире сорок лет, я не могу с ними состязаться. Возможно, виной юность, проведенная в Глазго, но после двух-трех пинт мне становится скверно. И совсем уж замечательно то, что за все эти годы мне как будто не довелось увидеть ни единого йоркширца пьяным по-настоящему. По мере того как в их глотки низвергаются все новые и новые пивные каскады, они утрачивают природную замкнутость, становятся благодушно-веселыми, но крайне редко начинают говорить или делать глупости.
Тот же Джош. Каждый будний вечер он выпивал примерно по восемь пинт, а в субботу так от десяти до четырнадцати, однако по его внешнему виду вы об этом ни за что не догадались бы. Да, профессиональную сноровку он несколько утрачивал — но и только.
Он повернулся ко мне.
— Рад вас видеть, мистер Хэрриот, — сказал он и подвел меня к креслу, согревая улыбкой и ласковым взглядом таинственно-глубоких глаз. — Как вы поживаете? Надеюсь, хорошо?
— Не жалуюсь, мистер Андерсон, благодарю вас. А вы как поживаете?
— Отлично, сэр, отлично. — Он принялся укутывать меня простыней и весело засмеялся, когда мой бигль деловито нырнул под ее складки.
— А-а! Сэм! Как всегда на посту, а? — Джош нагнулся и погладил шелковистые уши. — Черт побери, мистер Хэрриот, вот уж верный друг так верный друг. Глаз с вас не спускает.
— Не спорю, — ответил я. — Да и мне нравится брать его с собой всюду, куда можно. — Я извернулся в кресле. — Да, кстати, вроде бы я на днях видел вас с собакой?
Джош опустил поднятые было ножницы.
— Видели, а как же! Бездомная собаченция — я ее в Йорке подобрал, в «Приюте для кошек и собак». Теперь, когда все наши дети оперились и повылетали из гнезда, нам с хозяйкой захотелось обзавестись собачкой, и очень она нам пришлась. Таких поискать, уж поверьте мне.
— А какой она породы?
— Бог ее знает. Дворняжка, не иначе. Родословной к ней не приложено, только я ее ни за какие деньги не продам.
Прежде чем я успел ответить, Джош поднял ладонь и сказал:
— Погодите минутку, я ее вам покажу.
Квартира его помещалась над мастерской. По лестнице вверх-вниз протопали шаги, и Джош появился снова с небольшой собакой на руках.
— Ну как она вам, мистер Хэрриот? Что вы о ней скажете?
И он опустил собаку на пол, чтобы я мог ее рассмотреть получше.
Я поглядел на собачку. Светло-серая, шерсть очень длинная, курчавая. С первого взгляда ее можно было принять за миниатюрную овцу уэнслидейлской породы. Родословная ее явно содержала немало темных тайн, но улыбающаяся пасть и колышущийся хвост свидетельствовали о солнечном характере.
— Миляга, — сказал я. — По-моему, вы сделали отличный выбор.
— Вот и нам так кажется.
Джош нагнулся и погладил собачку. Я заметил, что он зажимает длинные волосы между большим и указательным пальцами и мягко потирает их. Странно! Но тут же я сообразил, что точно так же он поступает с волосами своих двуногих клиентов.
— А назвали мы ее Венерой, — добавил он.
— Венерой?
— Ну да. Она же такая красивая! — объяснил он с полной серьезностью.
— А-а! — сказал я. — Понимаю, понимаю.
Джош вымыл руки, взял ножницы, зажал в пальцах прядь моих волос и мягко потер их.
Я не понял, зачем он это делает, но мне было не до размышлений. Я весь подобрался. Впрочем, ножницы особых мук не причиняли — ничего, кроме неприятного подергивания, когда тупые лезвия сходились. Но когда Джош взял машинку, я вцепился в ручки кресла, словно оно было зубоврачебным. Пока он ерзал ею у меня по шее, терпеть еще можно было — до заключительного движения кистью, выдиравшего последний клок. В зеркале я видел свое отчаянно гримасничающее лицо, а раза два у меня вырывались непроизвольные стоны, но Джош словно ничего не замечал.
Впрочем, сколько раз в течение стольких лет сидел я тут, ожидая своей очереди, и слушал оханье страдальца в кресле, и не было случая, чтобы Джош хотя бы бровью повел!
Дело в том, что при всей скромности и кротости своей натуры он считал себя талантливым парикмахером. Вот и теперь, когда он в заключение принялся расчесывать мои волосы, в глазах его светилась высокая гордость. Наклонив голову набок, он проводил гребенкой то тут, то там, медленно обходил кресло, оглядывал меня со всех сторон и щелкал ножницами, чтобы добиться окончательной симметрии. Но вот он поднял ручное зеркальце, позволяя мне полюбоваться собой как следует.
— Все в порядке, мистер Хэрриот? — осведомился он с тем тихим удовлетворением, которое дарит отлично выполненная работа.
— Чудесно, мистер Андерсон, то, что требовалось! — Мысль, что все уже позади, придала моему голосу глубокую искренность.
Он чуть-чуть поклонился, очень довольный.
— Волосы-то стричь легко, сами понимаете. Секрет в том, чтобы вовремя остановиться!
Слышал я эту шуточку не менее ста раз, но покорно засмеялся, а Джош запорхал щеткой по моей спине.
В те дни волосы у меня отрастали быстро, но Джоша я увидел еще до того, как мне понадобились его профессиональные услуги. Я сидел, попивая чай, когда настойчивый звонок заставил меня зарысить к входной двери.
На крыльце стоял Джош с Венерой на руках, но как была она не похожа на веселое создание, которое я видел в прошлый раз! На ее губах пузырилась слюна, и она отчаянно терла морду лапами.
Джош поглядел на меня с отчаянием.
— Она подавилась, мистер Хэрриот! Вы только на нее поглядите! Да сделайте же что-нибудь, не то ей конец!
— Погодите, мистер Андерсон. Скажите мне прежде, что произошло? Она что-нибудь проглотила?
— Ну да. Куриную кость.
— Куриную кость! Разве вы не знали, что собакам ни в коем случае нельзя давать куриные кости?
— Да знаю я. Кто ж этого не знает? Только нынче на обед у нас была курица, так она, хулиганка, вытащила кости из мусорного ведра и давай грызть, прежде чем я это заметил. А теперь, вот того и гляди, задохнется! — Губы у него дрожали, казалось, он вот-вот расплачется.
— Успокойтесь, — сказал я. — Венера, по-моему, дышит нормально. Поглядите, как она лапами скребет. Просто у нее что-то застряло в пасти.
Большим и указательным пальцами я развел челюсти собачки и с облегчением увидел картину, знакомую любому ветеринару, — длинная косточка плотно засела между задними зубами и перегораживала глотку.
Ну что ж, могло быть хуже, а тут достаточно наложить щипцы и дернуть. Животное исцеляется в мгновение ока — искусства требуется чуть, а результаты самые приятные. Как раз в моем вкусе.
Я погладил парикмахера по плечу.
— Да успокойтесь же, мистер Андерсон. Кость застряла у нее в зубах, только и всего. Идемте в операционную, и я ее удалю в одну секунду.
Пока мы шли по коридору в глубину дома, Джош приходил в себя прямо на глазах.
— Ну, слава Богу, мистер Хэрриот! А я ведь думал, ей конец, честное слово. Уж очень мы к ней привязались. Даже подумать страшно, вдруг бы мы ее потеряли!
Я засмеялся, поставил собачку на стол и взял щипцы.
— Об этом, уверяю вас, и речи быть не может. Минута — и все будет в полном порядке.
Джимми, которому было пять лет, оставил свой чай недопитым и явился в операционную. Щипцы в моих руках вызвали у него весьма умеренное любопытство. Несмотря на свой нежный возраст, мой сын уже успел вдоволь насмотреться таких процедур. Однако в нашем деле никогда точно ничего предсказать нельзя, и имело смысл подождать — вдруг да случится что-нибудь смешное. Сунув руки в карманы, покачиваясь на каблуках и тихонько насвистывая, он наблюдал за мной. Обычно открыть собаке пасть, наложить щипцы и извлечь кость можно буквально за несколько секунд. Но Венера отпрянула от сверкающих щипцов. Как и ее владелец. Ужас в собачьих глазах отразился в глазах Джоша учетверенным.
— Это пустяк, мистер Андерсон, — проворковал я. — Ей ничуть не будет больно. Но, пожалуйста, подержите ей голову. Только покрепче.
Маленький парикмахер сделал глубокий вдох, ухватил собачку за шею, плотно зажмурился и отвернул лицо, насколько было возможно.
— Ну, ну, Венерочка, — продолжал ворковать я. — Сейчас я тебе помогу.
Но Венера мне явно не поверила. Она яростно вырывалась и царапала мою руку передними лапами под аккомпанемент замогильных стонов, которые испускал Джош. Мне все-таки удалось засунуть щипцы ей в рот, но она плотно сомкнула зубы и не отпускала. Я применил силу, но этого мистер Андерсон вынести не мог и разжал руки. Собачка спрыгнула на пол и снова принялась выхаркивать косточку под одобрительным взглядом Джимми.
Я посмотрел на Джоша больше с грустью, чем с досадой. Что поделать, если человек чего-то не может. Руки вообще не слишком ему подчинялись, доказательством чему служила его манера стричь, и удержать вырывающуюся Венеру ему было невмочь.
— Ну-с, попробуем еще раз! — произнес я бодро. — Прямо на полу. Не исключено, что она боится стола. Это же сущий пустяк.
Маленький парикмахер плотно сжал губы, сузил глаза в щелочки, нагнулся и протянул дрожащие руки к своей собачке, но она увернулась. Он продолжал протягивать руки все дальше, она продолжала увертываться, и в конце концов он растянулся ничком на кафельном полу. Джимми хихикнул — события начинали обретать остроту.
Я помог Джошу встать.
— Вот что, мистер Андерсон, я сделаю ей анестезию. На самый краткий срок, но она перестанет вырываться и убегать.
— Анестезию? Вы что — усыпите ее? — Он испуганно взглянул на меня. — А ей это не повредит?
— Ну что вы! Ни в коем случае. Оставьте ее тут и возвращайтесь через полчаса. Она уже будет вас ждать, здоровая и веселая.
Я выпроводил его в коридор.
— А вы уверены? — Он жалобно оглянулся в дверях на свою любимицу. — По-другому никак нельзя?
— Не сомневайтесь. Если мы будем продолжать, как начали, то совсем ее перепугаем.
— Ну, хорошо. Я на полчасика забегу к брату.
— Вот и чудесно!
Я подождал, пока не услышал стук захлопнувшейся входной двери, быстро вернулся в операционную и набрал в шприц пентотала.
Собаки, не видя рядом хозяина, сразу становятся уступчивее, и я без малейшего труда водворил Венеру на стол. Но она все так же упрямо сжимала челюсти и держала передние лапы в боевой готовности. Пусть никто и не мечтает забраться ей в рот!
— Ну, хорошо, старушка, будь по-твоему, — сказал я, сжал ей ногу у сустава и выстриг участочек над вздувшейся лучевой веной. В те дни нам с Зигфридом часто приходилось анестезировать собак без посторонней помощи. Чего только не умудряется сделать человек, когда сделать это необходимо!
Венера, казалось, готова была предоставить мне полную свободу действий, лишь бы я не покушался на ее мордочку. Я ввел иглу, нажал на плунжер, и через несколько секунд ее тело расслабилось, голова поникла и она вытянулась на столе. Я перевернул ее — она уже крепко спала.
— Ну, Джимми, старина, теперь все в полном порядке, — объявил я, без малейшего усилия разжал пальцами зубы, захватил кость щипцами и вытащил ее наружу. — Там все чисто, просто прелесть. Вот так.
Я выбросил куриную косточку в корзинку.
— Да, малыш, видишь, как надо делать? Никакой возни, быстро, по-профессиональному.
Мой сын уныло кивнул. А он-то надеялся! Когда мистер Андерсон растянулся на полу, это было так смешно — и вдруг никакого продолжения. Одна скукота. Улыбка сползла с его лица.
А моя удовлетворенная улыбка превратилась в застывшую гримасу: я не спускал глаз с Венеры, и мне казалось, что она не дышит. Сердце у меня екнуло, но я постарался взять себя в руки; я очень нервный анестезиолог, чем отнюдь не горжусь. Даже теперь, когда мне доводится присутствовать при операции, которую делает какой-нибудь мой молодой коллега, я поддаюсь дурной привычке, кладу ладонь на грудную клетку пациента над сердцем и на несколько секунд испуганно каменею. Я понимаю, как раздражает молодых ветеринаров моя заразительная тревога, и вполне готов к тому, что в один прекрасный день меня попросят выйти вон, но ничего с собой поделать не могу.
Глядя на Венеру, я, по обыкновению, твердил себе, что опасности никакой быть не может. Дозу она получила правильную, а пентотал часто дает такой эффект. Все идет нормально... Но, черт подери, скорее бы она задышала по-настоящему!
Сердце, во всяком случае, еще билось. Я несколько раз нажал на ребра — никакого результата. Прикоснулся к невидящему глазу — рефлекса нет. Мои пальцы нервно забарабанили по столу, я нагнулся над собачкой, сознавая, что Джимми следит за мной столь же пристально. Его глубокий интерес к ветеринарии возник из любви к животным, фермерам и загородным прогулкам, однако не последнюю роль играл и еще один элемент: то его отец вел себя очень смешно, то с его отцом приключалось что-нибудь очень смешное.
Каждый день сулил веселые сюрпризы, и безошибочный инстинкт подсказывал моему сыну, что вот-вот самые смелые его ожидания оправдаются.
И он не ошибся: внезапно я сдернул Венеру со стола, несколько раз безрезультатно потряс ее у себя над головой, а затем понесся с ней по коридору. Сзади доносился дробный топоток маленьких ног.
Распахнув боковую дверь, я вылетел в сад, остановился было на дорожке... нет, места тут не хватит... и, прибавив рыси, выскочил на лужайку.
Собачку я опустил на траву и застыл рядом на коленях в молитвенной позе. Я вглядывался, вглядывался, слыша, как гремит мое сердце, но грудная клетка ни разу не дрогнула, а глаза остекленело смотрели в никуда.
Нет, не может этого быть! Я схватил задние лапы Венеры обеими руками и начал вертеть ее над головой. То выше, то ниже, но с невероятной быстротой, вкладывая в это движение все мои силы. Теперь такой способ реанимации, кажется, вышел из моды, но тогда он весьма уважался. И во всяком случае, снискал полное одобрение моего сына, который от хохота повалился на землю.
Когда я прервал свое занятие и уставился на по-прежнему неподвижные ребра, Джимми крикнул:
— Папа, еще! Ну, папа!
И почти тотчас Венера вновь взмыла в воздух, как птица, и закружилась над головой его отца.
Это превосходило все самые смелые надежды! Возможно, Джимми не сразу решился пренебречь лишним куском хлеба с джемом ради того, чтобы понаблюдать, как его отец будет лечить очередную собачку, но теперь его самоотверженность была вознаграждена. И как!
Я и сейчас вновь переживаю эти минуты — напряжение всех сил и ужас при мысли, что моя пациентка погибнет по самой нелепой причине, и в ушах у меня — заливистый смех Джимми.
Уж не знаю, сколько раз я останавливался и опускал неподвижное тельце на траву и тут же вновь начинал вертеться с ним, но наконец в одну из пауз грудная клетка судорожно приподнялась, а глаза заморгали.
Со стоном облегчения я упал ничком на прохладный дерн и смотрел, смотрел сквозь зеленые травинки, как дыхание становилось нормальным, как Венера начала озираться и облизывать губы.
Встать на ноги я не решался: старая садовая ограда все еще кружилась в вальсе, и вряд ли мне удалось бы сохранить равновесие.
— Папа, ты больше вертеться не будешь? — разочарованно спросил Джимми.
— Нет, сынок, не буду! — Я сел и притянул Венеру к себе на колени. — Больше не надо.
— Вот смехотура! А зачем ты вертелся?
— Чтобы собака снова задышала.
— И ты всегда так делаешь, чтобы они дышали?
— Слава Богу, нет! Очень редко. — Я медленно поднялся с травы и отнес Венеру в операционную.
Когда туда вошел Джош Андерсон, Венера уже почти совсем оправилась.
— Она еще чуть-чуть пошатывается после анестезии, — сказал я. — Но это скоро пройдет.
— Вот и хорошо. А эта проклятая косточка, вы ее...
— Все в полном порядке, мистер Андерсон. — Я раздвинул челюсти Венеры, и маленький парикмахер попятился.
— Видите? — спросил я. — Все чисто.
Он радостно улыбнулся.
— А хлопот вам с ней много было?
Родители воспитывали во мне правдивость в ущерб сообразительности, и я чуть было не выложил все подробности. Но с какой стати расстраивать столь впечатлительную душу? Если Джош узнает, что его собачка довольно долго оставалась на самом пороге смерти, это не доставит ему никакой радости и не укрепит его доверие ко мне. Я сглотнул.
— Ну что вы, мистер Андерсон. Простейшая операция.
Святая ложь! Но я чуть ею не подавился, и оставила она горький привкус вины.
— Замечательно, ну, замечательно! Спасибо, мистер Хэрриот!
Он нагнулся к собаке и покатал прядку шерсти между пальцами. И что это у него за привычка?
— Так ты по воздуху летала, Венерочка? — рассеянно пробормотал он.
У меня по коже побежали мурашки.
— А как... а почему вы так подумали?
Он поднял на меня глаза — большие, таинственно-глубокие глаза.
— Ну-у... сдается мне, будто ей кажется, что она во сне летала. Такое вот у меня ощущение.
Допивать чай я отправился в некоторой задумчивости. Летала... летала...
Две недели спустя я вновь уселся в кресло Джоша и стиснул зубы в ожидании пытки. К моему вящему ужасу, он сразу взял беспощадную машинку, хотя обычно начинал с ножниц и постепенно переходил от скверного к худшему. На этот раз он прямо вверг меня в пучину страданий.
Пытаясь заглушить боль, я начал разговор в несколько истерическом тоне:
— Как... ой!.. поживает Венера?
— Отлично. — Джош нежно улыбнулся мне в зеркале. — Какой была до этого случая, такой и осталась.
— Ну... о-ох-а-а-а... я никаких осложнений и не ожидал. Пустяк... а-о-а... я же сразу сказал.
Неподражаемым движением кисти Джош выдрал еще пучочек.
— Самое-то главное, мистер Хэрриот, в том, чтобы своему ветеринару верить. Я ведь знал, что наша собачка в умелых руках.
— Э... благодарю вас, мистер Андерсон... ай-е-е... очень лестно это слышать. — Мне действительно было приятно, однако ощущение виноватости не исчезало.
Весело болтать, созерцая в зеркале собственные гримасы, не так уж легко, и я попробовал сосредоточиться на чем-нибудь еще — прием, которым я пользуюсь у зубного врача, хотя и без особого успеха. Тем не менее, пока машинка маленького парикмахера продолжала выдирать клок за клоком, я усердно прикидывал, чем мне в первую очередь следовало бы заняться в саду. Газоны давно необходимо подстричь, и надо выбрать часок на прополку. Я уже взвешивал, не пора ли дать подкормку помидорам, когда Джош положил машинку и взял ножницы.
Я вздохнул с облегчением — самое страшное миновало, а к тому же, кто знает, может быть, на этот раз он наточил ножницы...
Мои мысли вновь сосредоточились на увлекательной проблеме помидоров, как вдруг голос Джоша вернул меня к действительности.
— Мистер Хэрриот... — Он потирал пальцами прядку моих волос. — Я вот тоже люблю возиться в саду.
Я чуть не выпрыгнул из кресла.
— Поразительно! Я как раз думал про свой сад.
— Так я же знаю. — Устремив глаза в бесконечность, он продолжал теребить злополучную прядку. — Они через волосы проходят.
— А?
— Ну, мысли ваши. Ко мне. Через ваши волосы.
— Что?!
— Ну да. Сами сообразите: волосы-то корнями вам в голову уходят, ну и впитывают что-то из мозга да мне и передают.
— Вы меня разыгрываете! — Я расхохотался, но как-то неуверенно.
Джош помотал головой.
— Не разыгрываю, мистер Хэрриот, и не шучу. Я этим ремеслом без малого сорок лет занимаюсь и счет таким случаям потерял. У вас глаза бы на лоб полезли, расскажи я вам, какие иной раз мысли ловятся. Язык не поворачивается повторить, уж поверьте.
Я по уши ушел в простыню. Чепуха, абсолютный вздор! От боли начинаешь вслух бормотать, сам того не замечая... Но как бы то ни было, я принял твердое решение никогда во время стрижки не вспоминать, как я вытаскивал косточку из зубов Венеры.



С ОВЦАМИ В РОССИЮ (5)


1 ноября 1961 года
Проснувшись утром, я обнаружил, что все вокруг хранит удивительную неподвижность. У меня вырвался вздох облегчения: ведь, когда я засыпал, меня, как и в предыдущие ночи, швыряло по койке, точно тряпичную куклу.
Выйдя на палубу, я увидел, что мы стоим на якоре не то в устье реки, не то в узком заливе. Передо мной — рукой подать — лежал русский порт Клайпеда.
Да, тут было тихо, лишь легкая зыбь чуть покачивала судно, но в полумиле позади нас огромные валы обрушивались и обрушивались на бетонные стены, ограждающие вход в порт.
Капитан, бледный и небритый, рассказал мне, чего ему стоило провести «Ирис» между ними. Он несколько раз тщетно подавал сигналы, запрашивая лоцмана, и в конце концов решил войти в порт сам. В темноте, в незнакомых водах, в шторм — да, это потребовало от него полного напряжения сил.
Теперь же, объяснил он, мы ждем лоцмана, который проведет нас между гигантскими бетонными волноломами к причалу. Вскоре появился и лоцман — невысокий, с щетинистым подбородком, в удивительно русского вида пальто (размера на два больше, чем требовалось) и огромной кепке.
Он, видимо, нервничал: ни секунды не стоял на месте, повертывался то туда, то сюда или вдруг бросался к поручням и заглядывал за борт. Команды, к моему удивлению, он подавал по-английски, но выговаривал их с русским акцентом, а могучий датчанин у штурвала повторял их в датском ключе.
На самом носу стояли, всматриваясь в воду, помощник и матросы. Они что-то сигналили на мостик — то ли определяя глубину, то ли предупреждая о каких-то препятствиях.
Моему неискушенному взгляду представлялось, что капитан ведет судно самостоятельно. Он сохранял обычное сдержанное спокойствие и, когда мы приближались к другим судам или волнолому, произносил негромко:
— Не дать ли задний ход, мистер лоцман?
И тут же:
— Право руля, мистер лоцман?
А кепка металась по мостику с панической быстротой.
Берега эстуария густо заросли соснами. Впереди виднелись жилые дома, а ближе — портовые краны и причалы.
Но вот мы встали у стенки, я с жадным любопытством оглядел пристань и встретился взглядом с молодым русским солдатом, который с напарником занял пост у трапа «Ирис». Насколько я мог судить, такая же пара охраняла трапы остальных судов у причала.
У всех за плечом висел автомат, все были в длинных зеленоватых плащах, сапогах и меховых шапках с завязанными на макушке ушами.
Перегнувшись через борт нашего суденышка, я оказался совсем близко от моего солдатика и весело помахал ему.
— С добрым утром!
Он даже глазом не моргнул и продолжал смотреть на меня без всякого выражения.
Я прошел вдоль борта и помахал его товарищу.
— Привет! — И помахал еще раз.
Но ответом мне был еще один суровый, без тени улыбки, взгляд.
Тут хлынул дождь, и оба натянули на головы капюшоны.
Начало не из лучших... Я посмотрел по сторонам, но ничего утешительного не узрел. Сплетения железнодорожных рельсов, товарные вагоны, лес гигантских кранов, а по его периметру — сторожевые вышки с часовыми, глядящими на нас сверху. За территорией порта виднелись разнообразные старые здания.
Клайпеда, разумеется, литовский порт, когда-то называвшийся Мемель, но поскольку находится она в Советском Союзе, то, простоты ради, всех, с кем мне там довелось познакомиться, я буду называть русскими.
Вскоре на борт поднялась порядочная группа служащих порта, и я с облегчением увидел, что держатся они приветливо и весело улыбаются. Начались рукопожатия, послышался смех, а меня все называли «доктор-р-р», раскатывая звук «р», который в нашем произношении этого слова вообще отсутствует. Многие оказались таможенниками. Среди них было несколько молодых женщин, и одна отлично владела английским. Впрочем, объясняться по-английски они в той или иной степени умели все, а с капитаном говорили еще и по-немецки.
Единственное исключение среди этой улыбающейся компании составлял высокий, угрюмый санитарный инспектор в ковбойской шляпе. Мне пришлось спуститься с ним в трюм, который он обвел скорбным взглядом, но ничего не сказал.
Затем низенькая толстушка жестом пригласила меня пройти с ней туда, где хранился овечий корм. Его оставалось еще несколько тонн, подлежавших передаче русским — бесплатно. Возможно, последнее обстоятельство вызвало у них какие-то подозрения, так как толстушка, к моему изумлению, принялась вспарывать мешки с овечьими орехами высшего сорта и тючки сена. Она засовывала руку поглубже, извлекала горсть содержимого и укладывала в полиэтиленовый пакет, — видимо, для лабораторной проверки.
Я поднялся в капитанскую каюту, где портовые служащие все еще расписывались на документах, курили и пили. Тем временем к ним присоединился заведующий приемкой грузов, тоже очень вежливый, доброжелательный и готовый рассмеяться по малейшему поводу.
Я с интересом рассматривал, как были одеты эти люди, явно занимавшие достаточно ответственные должности. На всех были отлично сшитые темные костюмы, а на некоторых — зеленоватые габардиновые макинтоши, но материал производил впечатление довольно дешевого. Однако вид у них был бы вполне элегантным, если бы не сероватые фуражки из плотной материи, которые все они нахлобучивали на самые уши. Вероятно, этого требовала местная мода, но мне она показалась безобразной.
Держались они очень приятно, слушал я их с жадным интересом, а их огромная работоспособность и любознательность меня просто поразила. Ведь многие из них, как они мне сказали, начали жизнь простыми рабочими, но учились по вечерам, а также в любую свободную минуту и таким образом достигли нынешнего своего положения.
Однако я, естественно, все это время с тревожным сердцем ждал ветеринарного осмотра. Ветеринаром оказалась невысокая полная женщина, очень похожая на ту, которая проверяла корм. В отличие от остальных она, правда, не знала ни единого английского слова, а просто подошла ко мне, ткнула себя в грудь и произнесла:
— Доктор-р!
Мы пожали друг другу руки, и она весело рассмеялась.
С ней был помощник — высокий детина в синем комбинезоне, и мы втроем спустились в трюм. Меня заинтриговал метод ее осмотра. Помощник отогнал в угол пять овец, а она тем временем открыла чемоданчик и вытащила целый букет термометров — непривычно плоских, со шкалой Цельсия. К каждому была привязана веревочка со скрепкой на конце. Толстушка аккуратно погружала кончик термометра в баночку с вазелином, вводила его в задний проход и защемляла скрепку на завитке шерсти. Закончив эту операцию, она уставилась на свои часы, выждала, как мне почудилось, целую вечность и принялась извлекать термометры.
Затем наступил черед следующей пятерки, все повторилось сначала, и в следующий загончик мы перешли после нового бесконечного ожидания. Тут я с некоторым ужасом сообразил, что эти термометры были двухминутными, а не полминутными, как наши. Она же явно намеревалась обследовать по десятку овец в каждом загончике. Сколько же времени на это уйдет?
Галантно держа перед ней баночку с вазелином, я попытался завязать разговор, чтобы хоть немного развеять скуку. Задача оказалась не из легких, поскольку в русском я был столь же силен, как она в английском. Тем не менее мне кое-как удалось объяснить ей, что большинство прибывших овец принадлежат к породе ромни-марш. Видимо, это название ей понравилось, так как, ставя очередной термометр, она теперь неизменно восклицала «ррромни-маррш!» и весело смеялась. Следующая овца, следующий термометр, следующее «ррромни-маррш!».
Процедуру это несколько скрасило, но за полтора часа мы прошли только одну сторону, то есть осмотрели примерно четверть всех овец, и я содрогнулся при мысли, что раньше чем через четыре с половиной часа толстушка никак не управится.
Тем не менее она показалась мне очень милой женщиной. На ней был простенький темно-синий плащ и велюровая шляпка, какие в Англии можно видеть на дешевых распродажах, но полное лицо под этой шляпкой не переставало приветливо улыбаться.
Улыбка эта исчезла только один раз, когда кашлянул кто-то из линкольнов. Вот она — роковая минута!
— Акха-кха-кха! — Моя коллега очень похоже изобразила характерный лающий кашель, вызываемый паразитами в бронхах, и посмотрела на меня, выразительно подняв брови.
Я пожал плечами. Что еще мог я сделать? Как объяснить?
Температура у барана оказалась нормальной, но вскоре закашляла овца.
— Акха-кха-кха? — Брови вновь вопросительно поднялись, и мне опять пришлось ограничиться пожатием плеч и неопределенной улыбкой.
Когда осмотр перевалил за половину, к нам присоединился еще один ветеринар — видимо, начальник толстушки. Одет он был очень элегантно — темное пальто и черная фетровая шляпа, — а его красивое, по-азиатски скуластое лицо просто излучало дружескую симпатию. Пожав мне руку и хлопнув по спине, он, к некоторому моему недоумению, сказал вежливо:
— Салям-алейкум!
Английского он тоже не знал и, когда услышал кашель, посмотрел на меня вопросительно.
— Акха-кха-кха?
Я развел руками, помотал головой, и он вдруг просто прыснул со смеху. Вообще он производил впечатление большого весельчака и явно куда-то торопился. Помахав своей подчиненной, он снова дружески потряс мне руку, улыбнулся и ушел.
Непонятное восточное приветствие продолжало меня интриговать, и, повернувшись к толстушке, я изобразил удивление и сказал:
— Салям-алейкум?
— Иркутск. Монгол, — тотчас ответила она.
Ах, так он родом с другого конца этой необъятной страны! И, показывая ей, что мне все понятно, я сощурил глаза и пальцами оттянул уголки к вискам.
Она залилась звонким смехом. Да, в смешливости ей отказать было никак нельзя. Но я уже устал топтаться на месте с баночкой вазелина в руке. Чтобы как-то нарушить монотонность, я иногда бормотал что-нибудь вроде:
— Ну, послушайте! Я вот-вот начну биться головой об стену!
И получал в ответ кивок и милую улыбку.
В конце концов я не выдержал, сунул вазелин ей в руку и сбежал к себе в каюту. Позднее я установил, что она мерила температуру овцам более пяти часов.
Начать разгрузку мы не могли, потому что место занимал «Юбберген», доставивший партию рогатого скота, а теперь бравший на борт крепких коренастых лошадок. Нам оставалось только ждать, и меня страшно тянуло на берег, однако таможенники забрали паспорта, а без них мы не имели права покидать судно.
Затем паспорта нам возвратили, и я начал подыскивать себе спутника: Джон Крукс предупредил меня, чтобы один я на берег ни в коем случае не сходил. Помощник капитана и механик объявили, что никуда не пойдут — кто его знает, какие сейчас отношения между Данией и Россией! Они как раз слушали датские последние известия, и диктор сказал, что Хрущев в чем-то упрекнул Скандинавские страны. Вскоре я убедился, что никто из команды на берег сходить не намерен.
Положение спас капитан, как всегда безупречный джентльмен. Заметив, до чего я огорчен, он сказал, что пойдет со мной, если я дам ему несколько минут, чтобы умыться и переодеться.
Пока я в ожидании стоял на палубе, сгустились сумерки, и в домах за портом засветились окна. Лампочки, видимо, были в основном сорокаваттные, и общее впечатление создавалось довольно унылое.
К тому времени, когда капитан присоединился ко мне, уже совсем стемнело. Заведующий приемкой грузов настоятельно рекомендовал мне побывать в клубе моряков — «Интерклубе», как он его назвал, — и я решил последовать его совету, а знакомство с городом отложить на завтра.
Мы спустились по трапу, показали часовым наши паспорта, и я ступил на русскую землю.
— «Интерклуб»? — спросил я, и они неопределенно махнули туда, где во мгле терялись железнодорожные рельсы. Лица их хранили все то же непроницаемое выражение, и мне пришло в голову, что из всех русских, с которыми мне уже довелось познакомиться, только они ни разу не улыбнулись. И я подумал: а почему, собственно?
На кранах горели прожектора, и мы видели, что у нас под ногами. Но продвигались медленно, кружа по лабиринту складских зданий, кранов и товарных вагонов, а пристань уходила и уходила вперед — казалось, ей конца не будет. Меня сжигало нетерпение.
— Послушайте, город — вот же он! — воскликнул я и кивнул на высокий забор, окружавший территорию порта. — Наверняка тут имеется какая-нибудь калитка.
Капитан покачал головой.
— Вряд ли. Там дальше есть ворота. Через них мы и выйдем.
Я считаю себя законопослушным членом общества, но порой на меня что-то находит. Вот и теперь я упрямо решил поискать дорогу покороче.
Почти ощупью обогнув вереницу вагонов, я принялся исследовать взглядом смутное протяжение забора, как вдруг из мрака на меня кинулся громадный пес. Что-то в нем было от немецкой овчарки, и несся он на меня со свирепым лаем. Я мельком увидел оскаленные белые клыки, но для более подробного осмотра задерживаться не стал, а рванулся назад, развив завидную скорость, тут же споткнулся о рельс и растянулся на земле.
«Конец!» — мелькнуло у меня в голове. Нe стану сочинять, будто вся моя жизнь мгновенно пронеслась перед моим умственным взором, но, бесспорно, нелепость ситуации предстала передо мной с пронзительной ясностью: сейчас я, Джеймс Хэрриот, йоркширский ветеринар, питающий особую слабость к собакам, буду разорван на клочки собакой же позади товарного вагона в вечерней темноте русского порта!
Вот сейчас мои кости хрустнут... Но тут пес глухо рыкнул, и, вывернув шею, я увидел, что он почти повис на конце туго натянувшейся цепи. Попавшие в луч прожектора грозные клыки сверкнули, смыкаясь в пяти сантиметрах от моей щиколотки.
Я поспешно отполз в том направлении, где дожидался капитан. Куда девалось его обычное олимпийское спокойствие! Он подхватил меня под локоть, помог встать и повел туда, где, по его словам, находились ворота.
С трудом переводя дух, я подумал, что надолго запомню этот первый полученный мною здесь урок: не шастай по темным углам в России, ходи, как все люди ходят.
У ворот я невольно улыбнулся в свой адрес, хотя нервная дрожь от встречи со злобным сторожем еще не совсем улеглась. В ярко освещенной проходной стояли солдаты, другие солдаты за стеклянной перегородкой внимательно проверили в окошечке наши паспорта, оглядывая нас с головы до ног. Да, пожалуй, спрямлять дорогу не имело смысла... Я в последний раз оглянулся на бесконечное протяжение пристани у себя за спиной: сколько еще четвероногих людоедов прячется в густой тени этого забора?
На улице мы спросили какого-то молодого человека в неизбежной светлой фуражке, как пройти к «Интерклубу», и он любезно проводил нас до самых дверей, где вежливо потряс нам на прощание руки.
Клуб оказался очень уютным, а кое в чем прямо-таки роскошным. Русское время на два часа опережает наше, и, собственно говоря, наступила уже глубокая ночь, тем не менее невысокий распорядитель принял нас с распростертыми объятиями.
Капитан объяснил ему по-немецки, кто мы и откуда, а он кивал и сиял улыбкой, словно после долгой разлуки встретился с любимыми братьями.
Он во что бы то ни стало пожелал показать нам клуб и водил нас из помещения в помещение, приговаривая «плиз!», «плиз!», — слово, которым часто пользовались буквально все, с кем мне пришлось в этот день соприкоснуться.
Мы покорно осмотрели небольшой кинозал, бальный зал, бар и бильярдную, где несколько молодых матросов, говоривших по-немецки, энергично гоняли шары.
Наш гид затем повел нас в библиотеку-читальню, где лежали газеты на всех языках. Я бросился к английским полкам в надежде узнать последние новости. Однако там нашлась только подшивка «Дейли уоркер», причем последний номер был двухнедельной давности. Я грустно знакомился с перипетиями давнишней встречи футбольных сборных Англии и Уэльса, когда распорядитель, улыбаясь уж совсем ослепительно, принялся нагружать меня книгами и брошюрами на английском языке.
Все книги были прекрасно изданы, и одна — «Хрущев в США» — обошлась бы тому, кто пожелал бы купить ее в Англии, в весьма порядочную сумму. Кроме того, я стал обладателем диафильма, посвященного тому же визиту, и красивого значка, который припрятал для Рози.
Мы попрощались в атмосфере самой теплой доброжелательности, и на улице, глядя на сумрачные старые дома вокруг, я вдруг поразился их контрасту с «Интерклубом».
Когда я в эту ночь кончил писать дневник, у меня в голове оставались только две мысли: спать я буду в неподвижной постели, день же выдался на редкость насыщенный.

БЕРНАРД ШОУ
И ТЕЛЕНОК КАСЛИНГОВ


В 1950 году мой давний кумир Джордж Бернард Шоу, подрезая яблони в саду, упал с лестницы и сломал ногу. А я именно в ту неделю перечитывал некоторые его «Предисловия», вновь упиваясь его неповторимым остроумием, и радовался ощущению, что вот я опять соприкасаюсь с интеллектом, чьи горизонты уходили далеко за пределы, доступные большинству современных писателей, да и не только современных.
Известие о том, что с ним случилось, меня потрясло, и английская пресса, несомненно, разделяла мои чувства. Серьезнейшие вопросы внутренней и внешней политики были вытеснены с первых газетных страниц, и неделя за неделей встревоженные читатели начинали день, торопливо проглядывая очередной бюллетень. И как могло быть иначе? Я от души соглашался со всеми похвалами, которые выстукивались на журналистских пишущих машинках: «Литературный гений...», «Вдохновенный художественный критик, далеко опередивший свое время...», «Самый почитаемый драматург наших дней...».
Именно в это время сломал ногу теленок Каслингов, и меня вызвали к нему. Каслинги обитали среди вересковых пустошей высоко в холмах. Эти уединенные, далеко разбросанные фермы не всегда было легко отыскать. По дороге к одним приходилось нырять в сумрачные, полные чесночного запаха овраги, а к другим не вело даже проселка — ничего, кроме утоптанной тропки в вереске, которая неожиданно завершалась кучкой сараев.
Ферма Каслингов принадлежала к третьей категории и с гордым презрением к буйству стихий оседлала самую вершину холма. Единственной уступкой силам природы была купа удивительно выносливых деревьев, посаженных к западу от дома, чтобы укрывать его от наиболее постоянного из ветров. Все они совершенно одинаково клонились к каменным стенам, свидетельствуя, что безветрие тут было большой редкостью.
Я вылез из машины. Мистер Каслинг и два его дюжих сына уже шли неторопливой развалкой мне навстречу. Хозяин фермы был именно таким, каким его могло нарисовать воображение: дубленое сизое лицо, широкие костлявые плечи, готовые вот-вот разорвать залатанную куртку. Обоим его сыновьям, Алану и Гарольду, было за тридцать, и они поразительно походили на своего отца вплоть до манеры ходить — руки засунуты в глубь карманов, голова выставлена вперед, подкованные сапоги цепляют булыжник. И никаких улыбок. Нет, они все трое были прекрасными людьми, но неулыбчивыми.
— А, мистер Хэрриот! — Старший Каслинг прищурился на меня из-под обтрепанного козырька старой кепки и сразу перешел к делу: — Он на лугу.
— Хорошо, — сказал я. — Не могли бы вы мне принести ведро воды? Чуть теплой.
Он кивнул, и Гарольд молча направился к кухонной двери. Несколько минут спустя он вернулся с видавшим виды ведром в руке.
Я попробовал воду пальцем.
— В самый раз. Очень хорошо.
Мы вышли за калитку в сопровождении двух тощеньких овчарок, и в лицо нам с бешеным восторгом ударил ветер, разгулявшийся на просторе этих высоких пустошей, леденящий старых и слабых, бодрящий молодых и сильных.
По длинному прямоугольнику зеленой травы, отвоеванному у вереска, телята — их было около десяти — пустились бежать от нас следом за матерями. Своего пациента я распознал без труда — хотя и с болтающейся ногой, он почти не отставал от остальных.
Подчиняясь отрывистым командам мистера Каслинга, собаки кинулись в гущу стада, покусывали за ноги, скалили зубы на грозно опущенные рога и вскоре отогнали в сторону корову с изувеченным теленком. Молодые Каслинги ринулись туда и опрокинули малыша на землю.
Я ощупывал сломанную ногу, подавляя досаду. Конечно, скорее всего мне удастся помочь бедняге. Но уж если ему приспичило сломать ногу, то почему не переднюю? Лучевая и локтевая кости так хорошо и быстро срастаются! А тут — большая берцовая и почти посредине. Это уже не так просто. Но зато все-таки не бедренная! Вот тогда пришлось бы повозиться, и без большой гарантии, что все кончится благополучно.
Моего пациента умело лишили возможности двигаться. Он лежал, распростертый на чахлой траве: Гарольд прижимал ему голову, Алан — задние ноги, а их отец — грудную клетку. Слишком часто деревенские ветеринары бывают вынуждены перевязывать, а то и оперировать больное животное, которое не желает сохранять неподвижность, но эти три пары мозолистых рук не давали малышу даже шевельнуться.
Я окунул гипсовый бинт в воду, начал накладывать повязку и вдруг обнаружил, что наши четыре головы почти соприкасаются. Теленок был месячный — мы смотрели друг на друга в упор, и все-таки никто не произносил ни слова.
Под разговор работать легче и веселее, особенно если среди ваших помощников окажется прирожденный рассказчик, щедро наделенный суховатым йоркширским юмором. Порой мне приходилось откладывать скальпель, чтобы отхохотаться. Но тут царила гробовая тишина. Свистел ветер, откуда-то донесся жалобный крик кроншнепа, но над теленком склонялись словно бы монахи-отшельники, давшие обет молчания. Мне становилось как-то не по себе. Работа простая, особой сосредоточенности не требует. Господи, ну хоть бы кто-нибудь что-нибудь сказал!
И тут мне в голову пришла блестящая мысль, вдохновленная газетной шумихой. Начну-ка сам для затравки!
— Ну прямо как Бернард Шоу, верно? — произнес я с веселым смешком.
Мой голос неуверенно замер, тишина вновь стала нерушимой, и через полминуты я уже отчаялся получить ответ. Затем мистер Каслинг прочистил горло:
— Кто-о?
— Бернард Шоу. Ну, вы знаете — Джордж Бернард Шоу. Он ведь тоже ногу сломал... — Я почувствовал, что начинаю виновато бормотать.
Опять наступила тишина, которая теперь меня даже обрадовала. Я кончил бинтовать, облил повязку водой и разровнял ее, набрав под ногти порядочную толику гипса.
Но тут подошла очередь Гарольда.
— Он что — здешний?
— Да нет... собственно говоря, нет... — Я решил наложить еще слой бинта, горько раскаиваясь, что затеял этот разговор.
Бинт опустился в ведро, и тут в беседу вступил Алан.
— В Дарроуби проживает, а?
Час от часу не легче!
— Нет, — уронил я небрежно. — Если не ошибаюсь, он обычно живет в Лондоне.
До сих пор головы сохраняли монументальную неподвижность, но при этом неожиданном повороте разговора на меня с нескрываемым удивлением посмотрели три пары глаз и три голоса произнесли в унисон сакраментальное название столицы:
— В Лондоне?
Когда потрясение несколько прошло, Каслинги вновь уставились на теленка, и я уже надеялся, что тема исчерпана, но тут мистер Каслинг пробурчал уголком рта:
— Так он, значит, не по сельской части?
— Э... нет... он пьесы пишет.
О том, что Шоу интуитивно распознал в Вагнере великого композитора, я упоминать не стал. Судя по бросаемым в мою сторону косым взглядам, я и так уже наговорил много лишнего.
— Надо дать время гипсу застыть, — пробормотал я взамен, сел на пружинящий дерн, и вновь воцарилась тишина.
Несколько минут спустя я постучал пальцами по всей длине белого лубка. Крепче камня. Я поднялся на ноги.
— Все в порядке, его можно отпустить.
Теленок вскочил и потрусил за матерью, словно с ним ничего не случилось. Гипсовая повязка заметно уменьшила его хромоту, и я улыбнулся. Смотреть на такое никогда не приедается.
— Через месяц я заеду снять гипс, — предупредил я, и мы молча направились к калитке.
А в ушах у меня гудели слова, которые обязательно будут произнесены на этой кухне за обедом: «Чудной он, ветеринар-то. Все толковал невесть про кого в Лондоне. Пишет там чего-то». Уезжая, я не только ощущал относительность всякой славы, но и зарекался впредь не заводить праздных разговоров про «нездешних».



С ОВЦАМИ В РОССИЮ (8)


4 ноября 1961 года
К утру погода если и изменилась, то в худшую сторону. Во всяком случае, ночь прошла совершенно так же, как предыдущая. За завтраком я обратил внимание на скатерть — она была мокра насквозь. Полагая, что на нее что-то пролили, я промолчал, но, обнаружив, что к обеду она ничуть не стала суше, не удержался и спросил, почему ее не сменили.
Капитан улыбнулся.
— Ах да, мистер Хэрриот. Забыл вас предупредить. Ее нарочно намочили, чтобы она не соскальзывала со стола. Мокрая скатерть означает, что шторм действительно серьезный.
Бесспорно, скользящая скатерть, плещущийся суп, общая нестабильность всего, что стояло на столе, последние два дня слагались в нелегкую проблему.
Всякий раз, когда судно ухало с волны вниз, я не мог избавиться от ощущения, что мы стукаемся днищем о подводный риф. Кажется, преследовало оно не только меня, потому что во время обеда после одного особенно громового удара, когда тарелки, ложки, вилки и ножи взмыли в воздух, механик кинулся к иллюминатору и выглянул наружу.
— Вы видели этот пребольшой камень?! — воскликнул он, глядя на меня с невыразимым ужасом. Милая шуточка в мой адрес.
Вновь я до ночи вел позорно лежачий образ жизни. Правда, я бы с радостью выбрался поразмяться в моем потайном уголке на палубе, но побоялся рисковать. Даже попытка принять душ была чревата опасностями. Общая душевая — и, насколько мне было известно, единственная на нашем суденышке — находилась немного дальше по коридору за кубриком, но когда, вооруженный мылом и полотенцем, я брел туда замысловатыми зигзагами, путь показался мне очень длинным.
Пробираясь мимо открытой двери, я увидел, что на многих койках лежат белокурые гиганты-мореходы, и услышал — не мог же я просто вообразить такое? — доносившиеся изнутри глухие постанывания. Неужели... неужели и эти супермены не устояли перед морской болезнью?
Завтра мы должны быть в Щецине, и, если удача мне улыбнется, я побываю на берегу, посмотрю, что там и как.

5 ноября 1961 года
Годовщина моей свадьбы. Как странно, что доводится провести ее в Польше! Утром я проснулся в неподвижном мире. Море с небом уже не водили хоровод за иллюминатором. Значит, мы в порту! Я мигом спрыгнул с койки и увидел, что мы стоим у заиндевелого причала. Сквозь влажную белую пелену я различил полдюжины рыболовов, которые удили прямо с его края. Находились мы в тихой заводи Одера, берег у воды порос ивами и камышом. Потом мой взгляд скользнул по загонам с деревянными навесами. А, так это место выгрузки и погрузки скота!
Нас, как обычно, приветствовала толпа официальных лиц — таможенники, представители портовых служб, заведующие фермами.
Я нерешительно направился к окруженному со всех сторон капитану.
— Мне бы очень хотелось сходить в город, — сказал я робко.
Лицо у него было озабоченное, и вновь у меня мелькнуло подозрение, что он с удовольствием послал бы к черту эту навязавшуюся на его голову йоркширскую чуму. Несколько секунд он смотрел на меня рассеянным взглядом.
— Я очень занят, мистер Хэрриот, и пойти с вами не могу. А в одиннадцать мы отплываем.
— Так у меня же целых два часа! — Природное любопытство и настоятельная потребность размять ноги придали моему тону особую убедительность.
— Ну, хорошо... — Он поднял палец. — Но вы не опоздаете?
— Нет, что вы! Даю вам слово...
Он кивнул и вернулся к делам, а я показал солдату у трапа свой паспорт и зашагал в город. Какое это было наслаждение — вдыхать морозный воздух, шагая по твердой земле после нескольких суток вынужденной неподвижности! Не говоря уж о губительном таланте кока-искусителя. Туман рассеялся, и примерно в двух милях впереди замаячили крыши и шпили Щецина.
Сперва я прошел мимо казарм с гимнастическими снарядами во дворе, затем начались огороды, где несколько женщин выкапывали картофель. Когда же приблизился к городу, меня ошеломили следы чудовищных разрушений, оставленных налетами английской авиации в дни войны. Везде виднелись пустыри и развалины. Величественные здания, нередко в богатых лепных украшениях, зияли провалами окон и крыш.
Затем начались кварталы современных домов с магазинами на первом этаже. Я старательно запоминал каждый поворот: заблудись я, расспросить, как вернуться в порт, я бы не сумел.
Общее впечатление от города и его жителей у меня уже сложилось. Тут, видимо, соблюдалось воскресенье: в порту никто не работал, а большинство магазинов, мимо которых я проходил, было закрыто. Исключение составили два парикмахерских салона. Вывеска над дверью одного гласила «Дамски», над дверью другого — «Мески». В окне «Дамски» виднелась дама, которой делали маникюр. Прохожие были одеты празднично, и я с удивлением обнаружил, что местные щеголи носят прямо-таки форму: черный берет с хвостиком на макушке, темный габардиновый плащ, синий костюм. Шею каждого обвивал шарф, концы которого прятались под плащом крест-накрест. У женщин вид был гораздо элегантнее, чем в Клайпеде.
На всех углах стояли маленькие киоски, где прохожие покупали газеты и сигареты. В других киосках торговали бочковым пивом. Бутылочный портер успел мне порядком надоесть, и я, облизываясь, следил, как очередной счастливчик подносит к губам пенящуюся пинтовую кружку. Будь у меня польские деньги, я не замедлил бы последовать его примеру.
По улицам сновали забавные высокие трамвайчики — все сдвоенные. Частных машин и такси было множество. В витринах взгляд ласкали прекрасные платья и материи, навстречу мне шли компании нарядных смеющихся молодых людей, и я замедлил шаг, чтобы получше рассмотреть выходившую из трамвая семью: мамаша в элегантной шляпке и ярком пальто, папаша в обязательном черном берете и двое подростков, одетых совершенно одинаково.
Я перешел Одер по мосту, разглядывая бесчисленные баржи у берегов. Церквей по дороге попалось немало, но на моих глазах вошли в них только две старухи.
Меня внезапно остановил невысокий мужчина в фетровой шляпе, бриджах и сапогах, разразившийся потоком немыслимых звуков — по-видимому, спрашивая, как пройти куда-то. Я невольно улыбнулся. Он явно был тут чужим, хотя далеко не таким чужим, как я.
День выдался прекрасный — холодный, но солнечный, и я получал от этой прогулки огромное удовольствие, отдыхая от долгого заключения в тесноте «Ирис Клоусен», и все же ежеминутно поглядывал на карманные часы, одолженные мне Джимми. Едва они показали, что миновал час, я сразу повернул обратно.
Вернулся я на судно намного раньше одиннадцати и спустился поглядеть на свиней. Их пребывание у нас должно было ограничиться сутками, и никто словно бы о них даже не вспоминал. Но ведь со свиньями никогда заранее не угадаешь. У них есть манера затевать драки, и устрой все восемьсот общую свалку, ситуация сложилась бы не из легких.
Но, возможно, польские свиньи более миролюбивы, чем наши: во всяком случае, все эти сладко спали вповалку в самой задушевной гармонии. Днем до меня, правда, порой доносился визг, и я сломя голову мчался вниз, но всякий раз дело ограничивалось небольшой стычкой или краткой вспышкой ярости — ни кровоточащих ран, ни изодранных ушей, с которыми мне так часто доводилось возиться в Йоркшире.
Мы взяли на борт порядочный груз картофеля, чтобы кормить наших пассажирок до Любека. Команда терпеть не могла возить свиней из-за их запаха. Безусловно, судно теперь обволакивал совсем иной аромат. Правда, до кают и салона он не добрался, но мне сказали, что летом я бы не знал, куда деваться от всепроникающего благоухания моих подопечных.
После обеда я как прикованный стоял на палубе, любуясь цепью озер и заливов, которые образует дельта Одера. Мне объяснили, что это характерно для всего здешнего побережья, а также для Литвы, Латвии и Эстонии. Да уж, где-где, но тут без лоцмана не обойтись!
Мы плыли между самыми загадочными и безлюдными берегами, какие только мне доводилось видеть. Бескрайние болота с неисчислимыми, заросшими камышом протоками и озерками. Кое-где торчали деревья. Только стаи диких уток и гусей оживляли пейзаж, и даже яркий солнечный свет не смягчал впечатления пустынности и дикости.
Примерно через четыре часа мы вошли в прямой канал и увидели порт Свиноуйсьце на Балтийском море. Там мы высадили лоцмана и снова начали резать морские волны. Буря утихла, погода заметно улучшилась, и было очень приятно стоять на корме, провожать взглядом сушу и не ощущать ни малейшей качки.
Мне не хотелось покидать палубу, возможно, потому, что плавание подходило к концу, и я ушел оттуда, только когда начал угасать великолепный закат.
За ужином, узнав о моей семейной дате, все были особенно любезны. Жали мне руку, поздравляли, а капитан заботливо спросил, не послать ли ему телеграмму жене, но я объяснил, что Рози передаст от меня поздравительную открытку, а телеграмма может Хелен испугать.
Кок же, как мне показалось, устроил банкет в мою честь — во всяком случае, в подаваемых блюдах чувствовался оттенок английской кухни. Восхитительный овощной суп с сельдереем и шпинатом, затем жареная свинина с крекерами, а также поджаренная ветчина с гарниром из картошки и красной капусты. На десерт — саговый пудинг, густо посыпанный корицей.

6 ноября 1961 года
Вот и конец. Из Любека в Гамбург на поезде, а оттуда на самолете в Лондон и снова на поезде домой. У меня было достаточно времени разобраться в своих впечатлениях. Судьба мне улыбнулась, позволив — пусть мельком — увидеть иной, таинственный мир, совсем непохожий на мой. Но самые яркие, самые теплые воспоминания были о маленькой «Ирис Клоусен», об овцах и милейших людях на ее борту. Я от души надеялся, что и они сохранят обо мне столь же дружеские воспоминания. Правда, капитан, всегда внимательный и любезный, в душе не мог не желать, чтобы я провалился в тартарары, но вот Нильсену меня будет очень не хватать.



ЗАГАДОЧНЫЙ ПАРАЛИЧ
ПСА ГЕРМАНА


«Раз ветеринар, так ему и отдыхать не положено?» — сердито думал я, гоня машину по шоссе к деревне Гилторп. Воскресенье, восемь часов вечера, а я еду за десять миль к собаке, которая, как сообщила мне снявшая трубку Хелен, болеет уже больше недели. Все утро я работал, днем отправился в холмы с детьми и их друзьями — такой обычай мы завели давно и в течение этих еженедельных экскурсий успели исследовать почти все живописные уголки нашего края. Джимми с приятелями задал высокий темп, и на особенно крутых склонах я сажал Рози к себе на закорки. Вечером после чая я купал детей, читал им вслух, укладывал в постель, предвкушая, как удобно расположусь с газетой, включу радио...
А теперь вот щурюсь сквозь ветровое стекло на шоссе и стенки, которые вижу изо дня в день, изо дня в день... Улицы Дарроуби, когда я тронулся в путь, уже совсем опустели, дома с плотно задернутыми занавесками уютно светились в сгустившихся сумерках, вызывая в воображении покойные кресла, раскуренные трубки, топящиеся камины. Затем впереди замерцали огоньки ферм на склонах, и я тотчас представил себе, как их хозяева спокойно дремлют, положив ноги на стол.
И ни единой встречной машины! Один Хэрриот куда-то тащится в темноте.
Когда я остановился перед серыми каменными домиками в дальнем конце деревни, то совсем уж захлебывался жалостью к себе. «Миссис Канделл, номер 4», — записала Хелен на клочке бумаги. Открывая калитку и шагая через крохотный палисадник, я прикидывал, что мне сказать. Прошлый опыт успел меня убедить, что нет ни малейшего смысла давать понять клиенту, что меня вовсе не обязательно вызывать в самые непотребные часы. Разумеется, они меня даже не услышат и дальше будут поступать точно так же, но я хотя бы душу отведу.
Нет, без малейшей грубости или резкости я вежливо и твердо объясню, что ветеринары тоже люди и воскресные вечера любят проводить у семейного очага, что, естественно, мы готовы сразу броситься на помощь в случае необходимости, но возражаем против того, чтобы нас бесцеремонно вытаскивали из дома навестить животное, которое уже неделю болеет.
Почти отшлифовав эту речь, я постучал, и дверь мне открыла невысокая женщина средних лет.
— Добрый вечер, миссис Канделл, — произнес я сурово.
— Вы ведь мистер Хэрриот? — Она робко улыбнулась. — Мы не знакомы, но я вас видела в Дарроуби в базарные дни. Так входите же.
Дверь вела прямо в жилую комнату, небольшую, с низким потолком. Я увидел старенькую мебель, несколько картин в позолоченных, давно потемневших рамах и занавеску, отгораживающую дальний угол комнаты.
Миссис Канделл ее отдернула. На узкой кровати лежал мужчина, худой, как скелет. Желтоватое лицо, глубокие провалы глаз.
— Это Рон, мой муж, — весело сказала она, а Рон улыбнулся и приподнял костлявую руку со стеганого одеяла в приветственном жесте. — А это Герман, ваш больной. — Ее палец указал на маленькую таксу, которая сидела возле кровати.
— Герман?
— Да. Мы решили, что такой немецкой колбаске лучше имени не найти.
Муж и жена дружно засмеялись.
— Ну конечно, — сказал я. — Прекрасное имя. Просто вылитый Герман.
Такса посмотрела на меня очень приветливо. Я нагнулся, погладил ей голову, и мои пальцы облизал розовый язычок.
Я еще раз погладил глянцевитую шерстку.
— Вид у него прекрасный. Так что его беспокоит?
— Чувствует он себя вроде бы неплохо, — ответила миссис Канделл. — Ест хорошо, веселый, но только с ногами у него что-то неладно. Почти неделю. Ну, мы особого значения не придавали, а вот нынче вечером он свалился на пол и встать не смог.
Хм-м... Да, он ведь даже не попытался встать, когда я его погладил. Я подсунул ладонь таксе под живот и осторожно поставил ее на лапы.
— Ну-ка, малыш, — сказал я, — пройдись немножко. Ну-ка, Герман, ну-ка...
Песик сделал несколько неуверенных шажков, все больше виляя задом, и снова сел.
— У него со спиной неладно? — спросила миссис Канделл. — На передние лапы он вроде бы твердо наступает.
— Прямо как я, — произнес Рон мягким хрипловатым голосом, но с улыбкой. Жена засмеялась и погладила руку, лежащую на одеяле.
Я поднял песика на колени.
— Да, безусловно, у него что-то со спиной. — Я начал ощупывать бугорки позвонков, внимательно следя, не почувствует ли Герман боли.
— Он что, ушибся? — спросила миссис Канделл. — Может, его кто-нибудь ударил? Одного мы его на улицу не выпускаем, но иногда он все-таки выбирается за калитку.
— Травма, конечно, не исключена, — ответил я. — Но есть и другие причины...
Еще бы! Десятки самых неприятных возможностей. Нет, мне решительно не нравился его вид. Решительно. Этот синдром, если речь идет о собаках, меня всегда пугает.
— Ну, что вы думаете? — настойчиво сказала она. — Мне же надо знать.
— Ну, травма могла вызвать кровоизлияние, сотрясение, отек, и они теперь воздействуют на спинной мозг. Не исключена даже трещина в позвонке, хотя мне это представляется маловероятным.
— А другие причины?
— Их полно. Опухоли, костные разрастания, абсцессы, смещение дисков — да мало ли еще что может давить на спинной мозг!
— Диски?
— Ну да. Маленькие хрящевые прокладки между позвонками. У собак с длинным туловищем, как у Германа, они иногда сдвигаются в спинномозговой канал. Собственно говоря, именно это я и подозреваю.
Снова с кровати донесся хрипловатый голос Рона:
— А прогноз какой, мистер Хэрриот?
В том-то и вопрос! Полное выздоровление или неизлечимый паралич?
— Судить еще рано, — ответил я вслух. — Пока сделаю ему инъекцию, оставлю таблетки, и посмотрим, как он будет себя чувствовать через несколько дней.
Я сделал инъекцию обезболивающего с антибиотиками и отсыпал в коробочку салициловых таблеток. Стероидов в то время в нашем распоряжении не было. Ничего больше сделать я не мог.
— Вот что, мистер Хэрриот, — приветливо сказала миссис Канделл, — Рон всегда в это время выпивает бутылочку пивка. Так, может, вы посидите с ним?
— Ну-у... вы очень любезны, но мне не хотелось бы вторгаться...
— Да что вы! Мы очень рады.
Она налила в два стакана коричневый эль, приподняла своего мужа на подушке и села возле кровати.
— Мы из Южного Йоркшира, мистер Хэрриот.
Я кивнул, успев заметить чуть-чуть иную манеру произносить слова.
— Сюда перебрались восемь лет назад. После несчастного случая с Роном.
— Какого?
— Я шахтером был, — ответил Рон. — На меня кровля обрушилась, спину перебило, печень изуродовало, ну и еще всякие внутренние повреждения. Только я еще везунчик: двух моих товарищей насмерть завалило. — Он отпил из стакана. — Выжить я выжил, однако доктор говорит, что ходить я никогда не буду.
— Мне страшно жаль...
— Да бросьте! — перебил меня хрипловатый голос. — Я свои плюсы считаю, а не минусы. И мне есть за что судьбу благодарить. Боли я почти никакой не чувствую, и жена у меня — лучшая в мире.
Миссис Канделл засмеялась.
— Не слушайте вы его. А я рада, что мы в Гилторпе поселились. Мы все его отпуска в здешних холмах проводили. Оба любили ноги поразмять как следует. И до того чудесно было уехать от труб и дымища! Там окно спальни у нас выходило на кирпичную стену, а тут Рон на десять миль кругом видит.
— Да-да, — пробормотал я, — дом у вас чудесно расположен.
Деревушка прилепилась на широком уступе над обрывом, и из их окна открывалась панорама зеленых склонов, уходящих вниз к реке и поднимающихся к вересковым вершинам по ту ее сторону. Сколько раз любовался я этим видом! Как манили меня зеленые тропки, убегающие вверх! Но Рон Канделл уже никогда не откликнется на их зов.
— И с Германом мы хорошо придумали. Прежде хозяйка уедет в Дарроуби за покупками, ну и чувствуешь себя вроде бы одиноко, а теперь — ни-ни. Когда собака рядом, какое же тут одиночество?
— Вы совершенно правы, — сказал я с улыбкой. — Кстати, сколько ему лет?
— Шесть, — ответил Рон. — Самый у них цветущий возраст, верно, малыш? — Он опустил руку и погладил шелковистые уши.
— Видимо, здесь его любимое место?
— Да, всегда у изголовья сидит. А подумаешь, так и странно. Гулять его хозяйка водит, и кормит тоже она, только дома он от меня ни на шаг не отходит. Корзинка его вон там стоит, но чуть руку опустишь, а он уже тут как тут. На своем, значит, законном месте.
Я это много раз замечал: собаки инвалидов, да и не только собаки, всегда стараются держаться рядом с ними, словно сознательно берут на себя роль опоры и утешителей.
Я допил пиво и встал. Рон поглядел на меня с подушки.
— А я свой подольше растяну! — Он поглядел на стакан, еще полный наполовину. — Бывало, с ребятами я и по шесть пинт выдувал, а только знаете — удовольствия мне от одной вот этой бутылки ничуть не меньше. Странно, как все оборачивается-то.
Жена наклонилась к нему с притворной строгостью.
— Да уж, грехов за тобой много водилось, но теперь ты почище иного праведника стал, правда?
И она засмеялась. По-видимому, это была давняя семейная шутка.
— Спасибо за угощение, миссис Канделл. Я заеду посмотреть Германа во вторник.
На пороге я помахал Рону. Его жена положила руку мне на плечо.
— Спасибо, мистер Хэрриот, что вы сразу приехали. Нам очень не хотелось вас в воскресный вечер тревожить. Но, понимаете, малыша только сейчас ноги слушаться перестали.
— Ну что вы! И не думайте даже. Мне было очень приятно...
Развернувшись на темном шоссе, я вдруг понял, что не покривил душой. Не пробыл я в их доме и двух минут, как мелочное раздражение исчезло без следа, и мне стало невыносимо стыдно. Если уж этот прикованный к постели человек находит за что благодарить судьбу, я-то какое право имею ворчать? Ведь у меня есть все! Если бы еще можно было не тревожиться за его таксу! Симптомы Германа ничего хорошего не сулили, но я знал, что обязан его вылечить. Категорически обязан.
Во вторник никаких перемен в его состоянии не произошло; может быть, оно даже чуть ухудшилось.
— Пожалуй, я заберу его с собой, чтобы сделать рентгеновский снимок, миссис Канделл, — сказал я. — Лечение ему, на вид, никакой пользы не принесло.
В машине Герман свернулся на коленях у Рози и добродушно позволял гладить себя, сколько ей хотелось.
Когда я поместил его под наш новоприобретенный рентгеновский аппарат, ни анестезировать, ни усыплять его не потребовалось: задняя половина туловища оставалась неподвижной. Слишком уж неподвижной, на мой взгляд.
Я не специалист-рентгенолог, но все-таки сумел определить, что все позвонки целы. Костных выростов я тоже не обнаружил. Но мне показалось, что расстояние между парой позвонков чуть уже, чем между остальными. Да, видимо, сместился диск. В те времена про ламинэктомию* еще слыхом не слыхивали, так что мне оставалось только продолжать начатый курс лечения и надеяться.
К концу недели надежда заметно угасла. К салицилатам я добавил проверенные временем старые стимулирующие средства вроде тинктуры стрихнина, но в субботу Герман уже не мог сам подняться с пола. Я придавил пальцы на задних лапах и почувствовал легкое рефлекторное подергивание, тем не менее во мне росла горькая уверенность, что полный паралич задних конечностей уже не за горами.
Неделю спустя я с грустью собственными глазами увидел, как мой прогноз подтвердился самым классическим образом. Когда я переступил канделловский порог, Герман встретил меня весело и приветливо, но беспомощно волоча по коврику задние ноги.
— Здравствуйте, мистер Хэрриот. — Миссис Канделл улыбнулась мне бледной улыбкой и посмотрела на песика, застывшего в лягушачьей позе. — Как он вам сегодня?
Я нагнулся и проверил рефлексы. Ничего. И беспомощно пожал плечами, не зная, что сказать. Я поглядел на Рона, на его руки, как всегда, вытянутые поверх одеяла.
— Доброе утро, Рон, — произнес я как мог бодрее, но он не отозвался, а продолжал, отвернувшись, смотреть в окно.
Я подошел к кровати. Глаза Рона были неподвижно устремлены на великолепную картину холмов, пустошей, белеющих в утреннем свете каменистых отмелей у речки, на линии стенок, расчерчивающие зеленый фон. Лицо его ничего не выражало. Он словно не замечал моего присутствия.
Я вернулся к его жене. В жизни мне не было так скверно.
— Он сердится на меня? — шепнул я.
— Нет-нет. Все из-за этого! — Она протянула мне газету. — Очень он расстроился.
Я посмотрел. И увидел большую фотографию: такса, как две капли воды похожая на Германа и тоже парализованная. Но только задняя часть ее туловища покоилась на четырехколесной тележке. Если верить фотографии, песик весело играл со своей хозяйкой. И вообще, если бы не эти колесики, вид у него был бы вполне нормальный и счастливый.
На шорох газеты Рон быстро повернул голову.
— Что вы об этом думаете, мистер Хэрриот? По-вашему, так и надо?
— Ну-у... право, Рон, не знаю. Мне не очень нравится, но, вероятно, эта дама считает по-другому.
— Оно конечно, — хриплый голос дрожал. — Да я-то не хочу, чтобы Герман вот так... — Рука соскользнула с кровати, пальцы затанцевали по ковру, но песик остался лежать возле двери. — Он безнадежен, мистер Хэрриот, а? Совсем безнадежен?
— Ну, с самого начала ничего хорошего ждать было нельзя, — пробормотал я. — Очень тяжелое заболевание. Мне очень жаль...
— Да не виню я вас! Вы сделали что могли. Вот как ветеринар для этой собаки на снимке. Но толку нет, верно? Что же теперь? Усыпить его надо?
— Нет, Рон, про это пока не думайте. Иногда через долгое время такие параличи проходят сами собой. Надо подождать. Сейчас я никак не могу сказать, что надежды нет вовсе. — Помолчав, я обернулся к миссис Канделл. — Но тут есть свои трудности. В частности, отправление естественных надобностей. Для этого вам придется выносить его в сад. Слегка нажимая под животом, вы поможете ему помочиться. Научитесь вы этому быстро, я не сомневаюсь.
— Ну конечно! — ответила она. — Буду делать все, что надо. Была бы надежда.
— А она есть, уверяю вас.
На обратном пути я не мог отделаться от мысли, что надежда эта очень невелика. Действительно, паралич иногда проходит сам собой, но ведь у Германа — крайне тяжелая форма. Закусив губу, я с суеверным ужасом подумал, что мои визиты к Канделлам приобретают оттенок фантастического кошмара. Парализованный человек и парализованная собака. И почему эта фотография была напечатана именно сейчас? Каждому ветеринару знакомо чувство, будто судьба работает против него. И пусть машину заливал яркий солнечный свет, на душе у меня было черно.
Тем не менее я продолжал заглядывать туда каждые несколько дней. Иногда я приезжал вечером с двумя бутылками темного эля и выпивал их с Роном. И муж и жена встречали меня с неизменной приветливостью, но Герману лучше не становилось. По-прежнему при виде меня песик волочил по коврику парализованные лапы, и, хотя он сам возвращался на свой пост у кровати хозяина и всовывал нос в опущенную руку, я начинал смиряться с тем, что недалек день, когда рука опустится и не найдет Германа.
Однажды, войдя к ним, я ощутил весьма неприятный запах, показавшийся мне знакомым. Я потянул носом, Канделлы виновато переглянулись, и Рон после некоторой паузы сказал:
— Я тут Герману одно лекарство даю. Вонючее — поискать, но для собак, говорят, полезное.
— Ах так?
— Ну... — Его пальцы смущенно пощипывали одеяло. — Билл Ноукс мне посоветовал. Один мой друг... Мы с ним вместе в забое работали. Так он на той неделе навестить меня приезжал. Он левреток держит, Билл то есть. И про собак много чего знает. Ну и прислал мне для Германа эту микстуру.
Миссис Канделл достала из шкафчика обыкновенную бутылку и неловко подала ее мне. Я вытащил пробку, и в ноздри ударил такой смрад, что память моя сразу прочистилась. Асафетида! Ну конечно! Излюбленный ингредиент довоенных шарлатанских снадобий, да и теперь попадается на полках в аптеках и в чуланах тех, кто предпочитает лечить своих животных по собственному усмотрению.
Сам я в жизни ее не прописывал, но считалось, что она помогает лошадям от колик и собакам при расстройстве пищеварения. По моему твердому мнению, популярность асафетиды покоилась исключительно на убеждении, что столь вонючее средство не может не обладать магическими свойствами. И уж во всяком случае Герману она никак помочь не могла. Заткнув бутылку, я сказал:
— Так вы ее ему даете?
Рон кивнул.
— Три раза в день. Он, правда, нос воротит, но Билл Ноукс очень в эту микстуру верит. Сотни собак с ее помощью вылечил.
Проваленные глаза глядели на меня с немой мольбой.
— Ну и прекрасно, Рон, — сказал я. — Продолжайте. Будем надеяться, что она поможет.
Я знал, что вреда от асафетиды не будет, а раз мое собственное лечение результатов не дало, никакого права становиться в позу оскорбленного достоинства у меня не было. А главное, эти двое милых людей воспряли духом, и я не собирался отнимать у них даже такое утешение.
Миссис Канделл облегченно улыбнулась, из глаз Рона исчезло нервное напряжение.
— Будто камень с плеч, — сказал он. — Я рад, мистер Хэрриот, что вы не обиделись. И ведь я сам малыша пою. Все-таки занятие.
Примерно через неделю после этого разговора я проезжал через Гилторп и завернул к Канделлам.
— Как вы нынче, Рон?
— Лучше не бывает, мистер Хэрриот. — Он всегда отвечал так, но на этот раз его лицо вспыхнуло оживлением. Он протянул руку, подхватил Германа и положил на одеяло. — Вы только поглядите!
Рон зажал заднюю лапку в пальцах, и нога очень слабо, но дернулась! Торопясь схватить другую лапку, я чуть было не повалился ничком на кровать. Да, несомненно!
— Господи, Рон! — ахнул я. — Рефлексы восстанавливаются!
Он засмеялся своим тихим хрипловатым смехом.
— Значит, микстурка Билла Ноукса подействовала, а?
Во мне забушевало возмущение, порожденное профессиональным стыдом и раненым самолюбием. Но длилось это секунду.
— Да, Рон, — сказал я. — Подействовала. Несомненно.
— Значит, Герман выздоровеет? Совсем? — Он не отрывал взгляда от моего лица.
— Пока еще рано делать окончательные выводы. Но похоже на то.
Прошло еще несколько недель, прежде чем песик обрел полную свободу движений, и, разумеется, это был типичнейший случай спонтанного выздоровления, в котором асафетида не сыграла ни малейшей роли, как, впрочем, и все мои усилия. Даже теперь, тридцать лет спустя, когда я лечу эти загадочные параличи стероидами, антибиотиками широкого спектра, а иногда коллоидным раствором кальция, то постоянно задаю себе вопрос: а сколько их полностью прошло бы и без моего вмешательства? Очень и очень порядочный процент, как мне кажется.
Хоть и грустно, но, располагая самыми современными средствами, мы все же терпим неудачи, а потому каждое выздоровление я встречаю с большим облегчением.
Но чувство, которое охватило меня при виде весело прыгающего Германа, просто не поддается описанию. И последний визит в серый домик ярко запечатлелся в моей памяти. По случайному совпадению приехал я туда в девятом часу вечера, как и в первый раз. Когда миссис Канделл открыла мне дверь, песик радостно кинулся поздороваться со мной и сразу вернулся на свой пост.
— Великолепно! — сказал я. — Таким галопом не всякая скаковая лошадь похвастает.
Рон опустил руку и потрепал глянцевитые уши.
— Что хорошо, то хорошо. Но, черт, и намучились же мы!
— Ну, мне пора! — Я нагнулся, чтобы погладить Германа на прощание. — Просто на обратном пути домой хотел еще раз удостовериться, что все в порядке. Больше мне его смотреть нет надобности.
— Э-эй! — перебил Рон. — Не торопитесь так. Время-то выпить со мной бутылочку пива у вас найдется!
Я сел возле кровати, миссис Канделл дала нам стаканы и придвинула свой стул ближе к мужу. Все было совершенно так, как в первый вечер. Я налил себе пива и поглядел на них. Их лица излучали дружескую приветливость, и мне оставалось только удивляться: ведь моя роль в исцелении Германа была самой жалкой. Они не могли не видеть, что я только беспомощно толок воду в ступе, и наверняка были убеждены, что все было бы потеряно, если бы вовремя не подоспел старый приятель Рона и в мгновение ока не навел бы полный порядок.
В лучшем случае они относились ко мне как к симпатичному неумехе, и никакие объяснения и заверения ничего изменить не могли. Но как ни уязвлена была моя гордость, меня это совершенно не трогало. Ведь я стал свидетелем того, как трагедия обрела счастливый конец, и любые попытки оправдать себя выглядели бы удивительно мелочными. И про себя я твердо решил, что ничем не нарушу картины их полного торжества.
Я поднес было стакан ко рту, но миссис Канделл меня остановила:
— Вы ведь больше пока к нам приезжать не будете, мистер Хэрриот, так, по-моему, надо бы нам выпить с каким-нибудь тостом.
— Согласен, — сказал я. — За что бы нам выпить? А! — Я поднял стакан. — За здоровье Билла Ноукса!



ТРУДНАЯ ЛЮБОВЬ
БЫКА-БАЛОВНИКА


Бык в шелковом котелке!
Вот одна из ехидных острот, рожденных искусственным осеменением (ИО), когда оно только-только появилось в послевоенные годы. А ведь ИО — замечательный шаг вперед. Пока не была введена регистрация производителей, фермеры случали своих коров с первыми попавшимися быками. Ведь корова, чтобы давать молоко, волей-неволей должна прежде произвести на свет теленка, хозяина же ее в первую очередь заботило молоко. Но, к сожалению, потомство таких беспородных отцов очень часто оказывалось хилым и во всех отношениях неудачным.
ИО знаменовало дальнейший прогресс. Благодаря ему один элитный бык обеспечивает потомство множеству коров, владельцам которых приобрести в собственность такого чемпиона было бы не по карману. Это великолепно! Вот уже много лет я наблюдаю, как неисчислимые тысячи породистых телок и бычков заполняют загоны английских ферм, и сердце у меня в груди переполняется ликованием.
Впрочем, все это — отвлеченные рассуждения. Личное же мое приобщение к ИО оказалось кратким и печальным.
На заре этого нововведения ветеринары-практики не сомневались, что будут теперь метаться с фермы на ферму, от коровы к корове, и нам с Зигфридом не терпелось приступить к делу. Мы незамедлительно приобрели искусственную вагину (ИВ) — цилиндр из твердой вулканизированной резины в полметра длиной с прокладкой из латекса. Цилиндр был снабжен краником, чтобы наливать в него теплую воду и создавать естественную температуру коровьего организма. К одному концу ИВ резиновыми кольцами крепился конус из латекса, завершавшийся стеклянным стаканом для приема спермы.
Аппарат этот можно было применять и для ее проверки. Именно так я и получил свое боевое крещение.
Уолли Хартли купил молодого айрширского быка у хозяина большой молочной фермы и пожелал проверить его плодовитость новым способом. Он позвонил мне, и я с восторгом ухватился за возможность испробовать наше последнее приобретение.
На ферме нагрел воду до температуры крови, налил ее в цилиндр и закрепил на нем конус со стаканом. Ну, все готово. Теперь к делу!
Корова, готовая к случке, уже ждала посреди просторного стойла, открывавшегося прямо во двор, и фермер повел к ней быка.
— Хоть росту он и небольшого, — сказал мистер Хартли, — но ухо с ним надо держать востро. Баловник, одно слово. Еще ни разу коровы не крыл, а уж ему не терпится.
Я оглядел быка. Нет, крупным его действительно не назовешь, но глаза подлые, а рога крутые и острые, как айрширу и положено. Ну, да процедура из самых простых. Правда, вживе мне ее наблюдать не довелось, но я пролистал руководство и никаких осложнений не предвидел.
Просто надо выждать, пока бык не начнет садку, а тогда направить эрегированный половой член в ИВ. После чего, согласно руководству, наивный бык выбросит сперму в стакан. Сущий пустяк, как меня уверяли очень многие.
Я вошел внутрь и скомандовал:
— Впустите его, Уолли!
Бык рысцой вбежал в стойло, и корова, привязанная за морду к кольцу в стене, спокойно позволила себя обнюхать. Быку она, видно, понравилась — во всяком случае, он скоро занял позицию позади нее, исполненный приятного нетерпения.
Наступила решающая секунда. Встаньте справа от быка, рекомендовало руководство, а все остальное — проще простого.
С поразительной быстротой молодой бык вскинул передние ноги на корову и напрягся. С требуемой молниеносностью я ухватил появившийся из препуция половой член и уже собрался направить его в ИВ, как бык стремительно встал на все четыре ноги и оскорбленно повернулся ко мне. Он смерил меня возмущенным взглядом, словно не веря собственным глазам, и в его выражении нельзя было обнаружить ни малейшего намека на благодушие. Затем он словно бы вспомнил про свои неотложные обязанности и вновь пленился коровой.
Его передние ноги взлетели ей на спину, я ухватил его член, чтобы направить куда мне надо, и вновь, прервав свое занятие, он с грохотом опустил передние копыта на пол. На этот раз к оскорбленному достоинству в его глазах добавилась ярость. Он фыркнул, наклонил в мою сторону острые пики рогов, проволок передней ногой пучок соломы по полу и пригвоздил меня к месту долгим оценивающим взглядом, недвусмысленно предупреждавшим: «Только попробуй еще раз, приятель, и ты свое получишь!»
В моем мозгу успели запечатлеться все мельчайшие детали этой живой картины: терпеливо стоящая корова, разметанная соломенная подстилка и над нижней половиной двери — лицо фермера, с интересом ожидающего продолжения.
Сам я такого нетерпения не испытывал. Что-то мешало мне дышать нормально, а язык никак не желал отлипнуть от нёба.
Наконец бык, в последний раз предостерегающе воззрившись на меня, вернулся к первоначальной идее и вновь взгромоздился на корову. Я сглотнул, торопливо нагнулся и, едва тонкий красный орган появился из препуция, стиснул его и попытался нахлобучить на него ИВ.
На сей раз бык не стал тратить времени зря: спорхнув с коровы, он наклонил голову и ринулся на меня.
Вот тут и обнаружилась вся мера моей глупости: от большого ума я встал так, что он находился между мной и дверью. За спиной у меня был темный глухой угол стойла. Я оказался в ловушке!
К счастью, на правой руке у меня болталась ИВ, и я умудрился ударить атакующего быка снизу вверх по морде. Обрушь я ИВ ему на лоб, он ничего бы не заметил, и один зловещий рог — если не оба — прозондировал бы мои внутренности. Однако чувствительное соприкосновение его носа с твердым резиновым цилиндром вынудило быка затормозить, а пока он моргал, соображая, как начать новую атаку, я в паническом исступлении принялся молотить его моим единственным оружием.
С тех пор меня не раз интриговал абстрактный вопрос: уникален ли я или еще какому-нибудь ветеринару довелось-таки отбиваться от разъяренного быка подобным способом? Но в любом случае ИВ не слишком приспособлена для целей обороны, и вскоре она начала рассыпаться на составные части. Сначала мимо уха потрясенного фермера просвистел стеклянный стакан, затем конус задел по касательной бок коровы, которая уже безмятежно жевала жвачку, не обращая ни малейшего внимания на разыгравшуюся рядом с ней трагедию.
Удары я перемежал выпадами, достойными чемпиона по фехтованию, но выбраться из угла мне никак не удавалось. Однако оставшийся в моих руках жалкий цилиндр хотя и не мог причинить быку значительной боли, тем не менее вызвал у него большое недоумение. Да, он поматывал головой и наставлял на меня рога, но словно бы не собирался немедленно повторить стремительную атаку, удовлетворившись пока тем, что зажал меня в тесном пространстве.
Но я знал, что долго такое положение не продлится. Он явно решил посчитаться со мной, и мне оставалось только примериваться, как поступить, когда он немного попятится и вновь ринется вперед, опустив голову.
Я встретил его ударом от груди, и это меня спасло: резинка, удерживавшая внутреннюю камеру, соскочила, и ему в глаза хлестнула волна теплой воды.
Бык остановился как вкопанный и, по-моему, решил, что игра не стоит свеч. Такого двуногого он еще не встречал. Сначала я позволил себе возмутительные фамильярности, когда он пытался выполнить свою законную обязанность, потом лупил его по морде резиновой штукой и в заключение обдал водой. Явно тут что-то не так.
Пока он размышлял, я проскользнул у него под боком, распахнул дверь и выскочил во двор.
Фермер сочувственно наблюдал, как я отдуваюсь.
— Черт-те что за работка это ваше ИО, а, мистер Хэрриот?
— Да, Уолли, не без того, — ответил я, еле ворочая языком.
— И всегда так?
— Э... э... нет, Уолли. — Я с грустью обозрел останки моей ИВ. — Такой уж исключительный случай. Я... По-моему, чтобы взять пробу у этого быка, нам следует обратиться к специалисту.
Фермер потер ухо, слегка задетое стаканом.
— Ладно, мистер Хэрриот. Дайте мне знать, когда соберетесь. Все-таки есть на что посмотреть!
Его заключительная фраза отнюдь не пролила целительного бальзама на мое уязвленное самолюбие. Я постыдно отбыл с фермы несолоно хлебавши. Нынче все ветеринары чуть не каждый день играючи берут такие пробы. А я... Да что же это такое?
Вернувшись домой, я позвонил в консультационный пункт. Хорошо, обещали мне, завтра в десять утра меня на ферме встретит опытный консультант.
Когда утром я добрался туда, консультант уже расхаживал по двору. Что-то очень знакомое почудилось мне в небрежной походке и облаках сигаретного дыма у него над головой. Он обернулся, и я с радостным облегчением убедился, что это действительно Тристан. Слава Богу, хотя бы не опозорюсь перед посторонним человеком!
Его широкая ухмылка подействовала на меня, как лучшее тонизирующее средство.
— Привет, Джим! Как дела?
— Отлично, — ответил я. — Вот только с этой пробой у меня что-то не ладится. Ты, конечно, каждый день их берешь, но я вчера сильно осрамился.
— Неужели? — Он сделал глубокую затяжку. — Валяй рассказывай, пока мистер Хартли не вернулся с поля.
Мы вошли в злополучное стойло, и я приступил к моему печальному повествованию.
Не успел я начать, как у Тристана отвисла челюсть.
— Что-о? Ты просто впустил быка сюда, ничем не стеснив его свободы?
— Да.
— Джим, ты последний из идиотов. Радуйся, что жив остался. Во-первых, эту манипуляцию всегда производи на открытом месте, во-вторых, быка необходимо удерживать шестом или за кольцо в носу. Я всегда стараюсь подобрать двух-трех помощников. — Он смерил меня недоумевающим взглядом, закурил очередную сигарету и потребовал: — Ну а дальше?
По мере того как я говорил, лицо Тристана начало меняться. Губы задергались, подбородок задрожал, из груди вырвалось невнятное хихиканье.
— Я не ослышался? Ты так прямо его и ухватил?
— Ну... да...
— О Господи! — Тристан привалился к стене, корчась от смеха. Когда его немножко отпустило, он поглядел на меня с мягким сожалением. — Джим, старина! Чтобы направлять, руку кладут только на препуций!
Я криво улыбнулся.
— Знаю. Вчера вечером я перечел брошюрку и понял, что сажал ошибку на ошибку...
— Ну ничего, — перебил он. — Продолжай свою повесть. Ты пробудил во мне странное любопытство.
Последующие минуты произвели на моего коллегу сокрушительное действие. Я описывал, как бык ринулся на меня, а Тристан с воплями все больше и больше обмякал и в конце концов повис, как тряпичная кукла, на нижней половине двери, вяло болтая руками. По щекам у него катились слезы, он невнятно всхлипывал.
— Ты... вон в том углу... отбивался от быка! Крушил его по морде ИВ... а она разлеталась на части! — Он достал носовой платок. — Джим, ради всего святого, замолчи. Не то ты меня доконаешь.
Он утер глаза, выпрямился, но я заметил, что колени у него подгибаются.
Пошатываясь, Тристан сделал несколько шагов навстречу идущему через двор фермеру.
— А, мистер Хартли! Доброе утро, — сказал он. — Ну, можно начинать.
И принялся деловито распоряжаться. Вчерашняя корова еще была в охоте и несколько минут спустя уже стояла во дворе, крепко привязанная к столбу. По ее бокам расположились двое работников.
— Чтобы не вывернулась из-под быка, — объяснил мне Тристан и, обернувшись к фермеру, вручил ему ИВ. — Налейте сюда, пожалуйста, теплой воды и покрепче закрутите кран.
Фермер зарысил к дому, а когда вернулся, третий работник уже вывел быка. На сей раз моего противника надежно удерживала веревка, продетая в кольцо в носу.
Да, Тристан, бесспорно, организовал все очень четко.
Быку и теперь явно не терпелось, как накануне выразился его хозяин. Едва увидев корову, он устремился к ней, точно воплощение плотской страсти. Тристан еле успел схватить ИВ, а он уже взбирался на корову.
Должен признаться, мой коллега действовал с неимоверной быстротой: нагнулся, положил ладонь на препуций и надел ИВ. «Вот, значит, как это делается! — подумал я уныло. — До чего же просто!»
Меня пронзил стыд, и в ту же секунду бык высунул язык, испустил протяжный гневный рев, отпрыгнул назад, подальше от ИВ, и начал выделывать курбеты, натягивая веревку и обиженно мыча.
— Что за дьявол?.. — Тристан с недоумением посмотрел на мечущееся животное и рассеянно сунул палец в ИВ. — Господи! Да это же кипяток!
Уолли Хартли кивнул.
— Ага! Чайник как раз закипал, ну я и налил.
Тристан вцепился пятерней в волосы и застонал.
— Только этого не хватало, — шепнул он мне. — Всегда проверяю температуру термометром, а тут заболтался с тобой, ну и молодчик так рвался вперед, что у меня из головы вылетело. Кипяток! Неудивительно, что бедняга запрыгал как ошпаренный.
Бык тем временем умолк и принялся обнюхивать корову, посматривая на нее с опаской и уважением. «Вот это темперамент!» — говорил его взгляд.
— Ну, попробуем еще раз! — Тристан решительно зашагал к дому. — Только уж воду я налью сам.
Вскоре все вернулось на круги своя. Тристан изготовился. Бык, видимо, нисколько не охлажденный недавним конфузом, прямо рвался в бой. Представить себе, что думает животное, не так-то просто, и я решил, что, быть может, он терзается, вспоминая вчерашние фиаско и удар, только что нанесенный его гордости и спокойствию духа. Тем не менее, судя по его выражению, он намеревался обслужить свою красавицу, даже если бы весь ад с цепи сорвался.
И, словно в подтверждение, бык неукротимо рванулся вперед. Тристан успел-таки ошалело надеть ИВ на мелькнувший мимо член, но бык, не устояв на ногах, въехал под корову на спине.
ИВ вырвалась из рук Тристана и взмыла в небо. Мистер Хартли, разинув рот, следил, как она описала изящную параболу и шлепнулась на груду соломы в дальнем углу двора.
Бык кое-как поднялся, а Тристан неторопливо направился к соломе. Стакан удержался на цилиндре, и мой друг поднес его к глазам.
— Гм, да, — промурлыкал он. — Три кубика. Отличная проба.
Фермер, пыхтя, подбежал к нему.
— У вас, значит, получилось что надо?
— Да, — небрежно уронил Тристан. — Именно то, что требовалось.
Фермер даже головой помотал.
— Черт! И хитрая же штука!
— Ну-у, иногда случаются некоторые осложнения. — Тристан снисходительно пожал плечами. — Бывает, бывает. Сейчас принесу из машины микроскоп и проверю пробу.
Времени на это потребовалось немного, и вскоре мы уже расположились на кухне, попивая чай.
Поставив чашку на стол, мой коллега взял масленую лепешку.
— Отличным вы производителем обзавелись, мистер Хартли.
Фермер даже руки потер от удовольствия.
— Вот и расчудесно. Я за него порядком отвалил, ну и приятно слышать, что не зазря. — Он поглядел на Тристана с нескрываемым восхищением. — Замечательно вы это проделали, уж так я вам благодарен!
Я молча прихлебывал чай, раздумывая, что миновавшие годы ровным счетом ничего не изменили. Почему этот стакан хлопнулся на мягкую подстилку из соломы? А потому, что Тристан всегда выходил сухим из воды.



ЛЮБВЕОБИЛЬНЫЙ ДЖОРДЖ


Худенькое тело врезалось в коровий бок, и меня передернуло, но сам Джек Скотт словно бы и внимания на свой полет не обратил. Глаза у него, правда, чуть выпучились, кепка соскользнула на ухо, но он снова ухватил хвост, уперся подошвами в булыжник и приготовился к дальнейшему.
Я пытался оросить матку коровы раствором люголя. Обычное послевоенное лечение бесплодия, вызванного эндометритом. Но оно требовало введения длинного металлического катетера в шейку, и этой корове такая процедура явно пришлась не по вкусу. Каждый раз, едва я начинал вводить катетер, она резко поворачивалась и щуплый фермер стукался о соседнюю корову.
Но теперь дело как будто пошло на лад. Только бы она секунду постояла спокойно, и металлическая трубка проскользнет куда следует!
— Держите крепче, Джек, — прохрипел я, начиная накачивать раствор люголя.
Едва корова ощутила, что происходит, она опять повернулась, рот фермера, зажатого между двух великанш, разинулся, и тут же копыто припечатало пальцы его ноги. У него вырвался тихий стон.
— Вот и чудесно, — сказал я, извлекая катетер, а про себя подумал, что пациентка оказалась на редкость несговорчивой.
Джек, однако, моего мнения, видимо, не разделял. Сильно прихрамывая, он обошел корову и обнял ее за шею.
— Ах ты моя умница! — пробормотал он, прижимаясь щекой к могучей челюсти.
Я следил за ним без всякого удивления. В этом был весь Джек. И к людям, и к животным на своей ферме он питал нежнейшую привязанность, не делая никаких исключений, и чувство это, видимо, было взаимным, не считая, разумеется, моей пациентки. Кончив ее обнимать, он протиснулся обратно и перепрыгнул через сточный желоб. Лицо его сияло обычной улыбкой. Само оно не выглядело типично фермерским — не обветренное и румяное, но бледное, изможденное, словно он не спал ночами. Было Джеку всего сорок лет, однако глубокие складки на лбу и на щеках заметно его старили. Только улыбка освещала его изнутри каким-то особым светом.
— У меня для вас еще есть кое-какая работка, мистер Хэрриот. Сперва сделали бы вы укол волу, чего-то он кашляет.
Мы зашагали через двор, а Рип, овчарка Джека, радостно плясал вокруг него. Собаки на фермах нередко держатся настороженно, стараются поменьше попадаться на глаза людям, но Рип вел себя как счастливый баловень.
Фермер нагнулся и потрепал его по спине:
— Здорово, малый! С нами идешь, что ли?
Пес только в восторге извивался. Но тут к нам подбежали мальчик с девочкой — самые младшие члены семьи.
— Пап, ты куда? Пап, ты чего делаешь? — затараторили они.
Визиты на эту ферму редко обходились без вмешательства ребятишек: они сновали между коровьими ногами, мешали работать, но Джек относился к этому с полнейшим благодушием.
Вол лежал на толстой подстилке и спокойно жевал жвачку. Видимо, чувствовал он себя прекрасно.
— Так-то он ничего, — сказал Джек. — Может, простудился маленько, да и все. Но покашливает иногда. Вот я и подумал, что укол ему не повредит.
Температура оказалась чуть повышенной, и я набрал в шприц раствор пенициллина — тогда еще совсем новинку в ветеринарии. Затем наклонился, хлопнул ладонью по волосатому крупу и вогнал иглу. На любой другой ферме сделать укол такой зверюге было бы непросто — дело могло дойти и до погони через стойло, а вот этот вол даже не вскочил. Его никто не держал, но он продолжал жевать и только оглянулся на меня с легким любопытством.
— Вот и хорошо. Молодчага ты, молодчага. — Джек потрепал косматую челку, и мы вышли.
— Еще я вам хочу ягнят показать, — продолжал он, ведя меня к строению из волнистого железа с полукруглой крышей, явному наследию войны. — В жизни такого не видел.
Внутри было полно овец и ягнят, но понять, что его озадачило, оказалось легко. У некоторых ягнят подгибались и дрожали задние ножки, а двое падали, не сделав и двух-трех неуверенных шажков.
Джек обернулся ко мне.
— Что с ними такое, мистер Хэрриот?
— Лордоз, — ответил я.
— Лордоз? А что это?
— Недостаток меди в организме. Вызывает дегенерацию спинного мозга, приводящую к провисанию спины, — в наиболее типичной форме. Но иногда возникает паралич или припадки. Капризная болезнь.
— Странно, — сказал фермер. — У маток полно было меди, чтобы лизать.
— Боюсь, этого недостаточно. Если таких случаев окажется много, маткам в следующий раз на половине беременности надо будет сделать инъекцию меди, чтобы это не повторилось.
Он вздохнул.
— Ну ладно. Раз мы знаем, в чем дело, так вы ягнят подлечите.
— Мне очень жаль, Джек, но лечения тут нет. Ничего, кроме предупредительных мер.
— Н-да... — Фермер сдвинул кепку на затылок. — А с этими что дальше будет?
— Ну, те, которые только пошатываются, вполне еще могут стать здоровыми и упитанными, но, боюсь, этим двоим не выкарабкаться. — Я кивнул на лежащих ягнят. — Они уже частично парализованы. И вообще, гуманней всего было бы...
Вот тут Джек перестал улыбаться. Улыбка всегда исчезала с его лица, стоило намекнуть на то, что животное следовало бы безболезненно умертвить. Деревенский ветеринар обязан давать такую рекомендацию клиенту, когда лечение становится явно убыточным. Учитывать коммерческие интересы клиентов — его долг.
Практически все бывали только благодарны — все, но не Джек Скотт.
Посоветуйте ему избавиться от коровы, почти переставшей доиться после мастита, и сияющее лицо тут же замыкалось. На ферме у него содержалось немало животных, которые никакого дохода приносить ему не могли, но это были друзья, и он только радовался, глядя, как они живут себе и живут.
Теперь он засунул руки поглубже в карманы, поглядел на распростертых ягнят и спросил:
— Они очень мучаются, мистер Хэрриот?
— Да нет, Джек. Особых страданий эта болезнь, видимо, не причиняет.
— Тогда ладно. Я их оставлю. Не сумеют сосать, сам их кормить буду. Не люблю я последнюю надежду у живой твари отнимать.
Он мог бы мне этого и не объяснять. Надежду он им оставлял, даже когда ее и вовсе, казалось бы, не было. Фермеры терпеть не могут вскармливать ягнят с рожка, а уж тратить время на калек — и подавно. Но я знал, что спорить с Джеком бессмысленно. Так уж он был устроен.
Мы вышли во двор, и он прислонился к двери стойла.
— В следующий раз надо не забыть, чтобы вы маткам медь влили...
Он еще не договорил, как над верхней створкой возникла колоссальная морда. В этом стойле помещался бык, и крупный шортгорн возжелал выразить хозяину свое почтение.
Он принялся лизать Джеку затылок шершавым языком, сдвигая кепку ему на глаза. Когда это повторилось несколько раз, Джек кротко запротестовал:
— Хватит тебе, Джордж, не чуди! Разбаловался, дурачок! — А сам изогнулся и почесал могучую шею.
На морде Джорджа было чисто собачье выражение, довольно странное для быка. Он упоенно лизался и тыкался носом, словно не слыша увещеваний хозяина. Такой бычище на многих фермах был бы потенциальным убийцей, но для Джека Джордж оставался милым теленком.
Пора окота прошла, в свои права вступило лето, и я с радостью убедился, что заботы Джека оказались ненапрасными. Два полупарализованных ягненка не только не погибли, а держались молодцом. Они все еще валились на землю после нескольких шагов, однако усердно щипали молоденькую травку, и процесс в мозгу дальше не развивался.
В октябре, когда деревья вокруг фермы Джека запылали золотом и багрецом, он как-то перехватил меня на шоссе.
— Вы на минутку к Рипу не заглянете? — спросил он тревожно.
— Он что, заболел?
— Да нет. Охромел чуток, только не пойму отчего.
Далеко идти мне не пришлось — Рип всегда вертелся возле хозяина, — но у меня сжалось сердце: он заметно волочил правую переднюю ногу.
— Что случилось? — спросил я.
— Коров сбивал, ну, одна возьми да и стукни его в грудь копытом. Хромает он все больше, а я ничего неладного в ноге нащупать не сумел. Загадка какая-то.
Пока я ощупывал его ногу от лапы до плеча, Рип энергично вилял хвостом. Ни раны, ни повреждения, ни каких-либо признаков боли... но едва мои пальцы коснулись первого ребра, как он взвизгнул. Поставить диагноз было нетрудно.
— Радиальный паралич, — сказал я.
— Ра... что это?
— Радиальный, или лучевой, нерв проходит над первым ребром, и копыто, очевидно, повредило его вместе с ребром. В результате разгибающие мышцы вышли из строя, и он не может выносить ногу вперед.
— Чудно, — буркнул фермер и провел ладонью по густой шевелюре, по белой сетке морщин на щеке. — А он поправится?
— Дело очень затяжное, — ответил я. — Нервная ткань регенерирует медленно — неделями, а то и месяцами. Лечение практически не помогает.
Фермер кивнул.
— Ну, так подождем. Хорошо хоть (его лицо вновь озарилось улыбкой), что он и хромой может коров собирать. Без работы он бы совсем извелся. Рип — он свою работу любит.
На обратном пути к машине Джек вдруг ткнул меня локтем и приоткрыл дверь сарая. В углу на ворохе соломы сидела кошка, окруженная котятами. Джек поднял двоих малышей и положил их на свои заскорузлые ладони.
— Вы только поглядите, прелесть-то какая! — Он прижал котят к щекам и засмеялся.
Заводя мотор, я почувствовал, что должен его как-то ободрить.
— За Рипа, Джек, особенно не тревожьтесь. Обычно такие параличи со временем проходят.
Но не у Рипа. Через несколько месяцев хромал он по-прежнему, и мышцы ноги заметно атрофировались. Видимо, нерв пострадал сильно, и симпатичный пес был обречен до конца своих дней ковылять на трех ногах.
Джек никакого значения этому не придал и упрямо утверждал, что Рип все равно отлично работает.
Катастрофа разразилась в воскресное утро, когда мы с Зигфридом сидели в приемной, распределяя вызовы. Дверь на звонок открыл я и увидел перед собой Джека с Рипом на руках.
— Что случилось? — спросил я. — Ему хуже?
— Нет, мистер Хэрриот, — хрипло ответил Джек. — Тут другое. Опять его брыкнули.
Мы осмотрели пса на операционном столе.
— Перелом большой берцовой кости, — определил Зигфрид. — Но признаков внутренних повреждений нет. А вы не знаете точно, как это произошло?
— Нет, мистер Фарнон. — Джек покачал головой. — Он на улицу выскочил, и его машина сшибла. Он ползком во двор...
— Ползком? — с недоумением переспросил Зигфрид.
— Ну да. Больная-то нога у него на этой же стороне.
Мой партнер надул щеки.
— А, да. Радиальный паралич. Я помню, Джеймс, вы мне про него рассказывали. — Его взгляд сказал мне, что думает он то же, что и я. Перелом и паралич на одной стороне — комбинация смертоносная. — Ну что же, продолжим, — пробормотал Зигфрид.
Мы наложили гипс, и я открыл дверцу старой машины Джека, чтобы он мог поудобнее уложить Рипа на заднем сиденье.
Джек улыбнулся мне в окошко.
— Я сейчас семейство в церковь повезу, так и за Рипа помолюсь.
Я проводил взглядом его машину, а когда она скрылась за углом, повернулся и увидел, что рядом стоит Зигфрид.
— Очень хотелось бы, чтобы чертова кость срослась, — произнес он задумчиво. — Джек ведь неудачу близко к сердцу примет... — Он повернулся и потер свою старую медную дощечку, прикрепленную теперь прямо к стене. — Удивительно светлой души человек. Помолится за собаку! Что ж, если верить Колриджу, молитва его должна быть услышана. Помните, как это там? «Сильней молитва тех, кто сердце отдает созданьям всем, большим и малым»?
— Да, — сказал я. — Это про Джека.
Шесть недель спустя Джек приехал с Рипом снимать гипс.
— Накладываем мы куда быстрее, чем снимаем, — заметил я, орудуя маленькой пилой.
Джек засмеялся.
— Да уж! Твердая штука.
Эту работу я никогда не любил, и мне казалось, что прошел чуть ли не час, прежде чем я раздвинул белый цилиндр и осторожно отделил его от шерсти. Потом ощупал место перелома, и сердце у меня налилось свинцом. Не срослось! К этому времени там должна была бы образоваться спасительная мозоль, но под моими пальцами концы кости сдвигались и раздвигались, словно на дверной петле. Как будто и не было этих полутора месяцев.
Я услышал в аптеке шаги Зигфрида и позвал его.
Он тоже ощупал ногу.
— Черт! Именно то, без чего бы мы прекрасно обошлись... — Он поглядел на фермера. — Попробуем еще, Джек, но мне это очень не нравится.
Мы снова наложили гипс, и Джек отблагодарил нас доверчивой улыбкой.
— Просто времени больше требуется. Уж в следующий-то раз все будет как надо.
Увы... Гипс мы с Зигфридом снимали вместе и сразу убедились, что практически ничего не изменилось. Перелом не срастался.
Мы не знали, что сказать. Ведь даже теперь, при всех новейших способах скрепления костей, бывают случаи, когда они никак не срастаются. А нас охватывает та же бессильная ярость, какую мы испытали в тот день, когда на операционном столе лежал Рип.
Первым молчание нарушил я:
— Боюсь, Джек, никаких перемен.
— Не срослось, значит?
— Нет...
Фермер потер верхнюю губу.
— И опираться он на эту ногу не сможет?
— К сожалению.
— Так-так... Ну, поглядим, как он приладится.
— Послушайте, Джек, — мягко сказал Зигфрид, — приладиться он не сможет. Когда у собаки повреждены обе ноги с одной стороны, выхода нет.
Вновь наступило молчание, и я вновь увидел, как замкнулось лицо фермера. Он прекрасно понимал, что у нас на уме, но смиряться с этим не собирался. Собственно, я твердо знал, что он сейчас скажет, и не ошибся.
— А мучается он сильно?
— Совсем нет, — ответил Зигфрид. — Перелом уже никаких болей не вызывает, а паралич тем более. Но он никогда не сможет ходить, вы понимаете?
Однако Джек уже подхватил Рипа на руки.
— Пусть все-таки попробует, — сказал он, попрощался и вышел.
Зигфрид оперся на стол и посмотрел на меня широко раскрытыми глазами.
— Ну, Джеймс, что вы об этом думаете?
— То же, что и вы, — ответил я мрачно. — Бедняга Джек! Он всегда старается дать шанс в самом безнадежном случае. А куда уж безнадежнее!
Но я ошибся. Несколько недель спустя я приехал на ферму Джека посмотреть заболевшего теленка и сразу же увидел Рипа, который пригонял коров на дойку. Он носился позади стада, направляя его к воротам, ведущим с луга, и я окаменел от удивления.
Он по-прежнему не опирался ни на переднюю, ни на заднюю правую ногу и тем не менее резво бегал! Не спрашивайте, как это у него получалось, — я не знаю, но факт остается фактом: каким-то образом Рип научился сохранять равновесие на двух крепких левых ногах, лапы же правых лишь чуть касались травы. В конце-то концов, умудрялись же люди удерживать равновесие на одноколесном велосипеде! Но, повторяю, я так в этом и не разобрался. Ведь, что самое важное, он остался прежним приветливым Рипом, при виде меня бешено завилял хвостом и ухмыльнулся во всю пасть.
Джек ни на секунду не впал в тон «я же вам говорил!», хотя имел на то полное право. Впрочем, я бы этого даже не заметил, до того приятно было наблюдать, как бойкий пес исполняет свои любимые обязанности.
— Теленок этот, мистер Хэрриот, — начал Джек, но тут же радостно кивнул на голубя, который опустился на конек коровника. — Черт подери, а вид у него получше стал. Я за ним давно приглядываю. До того исхудал, только кости да кожа остались, а теперь вон как потолстел!
Я про себя улыбнулся: заботливость Джека простиралась даже на голубей.
— Так вот, про теленка, значит. — Джек заставил себя вернуться к делам. — Я такого в жизни не видел. Ходит и ходит по кругу как очумелый.
У меня упало сердце. А я-то надеялся на что-то, с чем сумею победоносно справиться! Ведь все последние мои попытки помочь животным Джека свелись, по сути, к бесполезному лечению и неверным прогнозам. Мне очень хотелось наконец совершить какое-нибудь быстрое чудо, однако эти симптомы ничего доброго не сулили.
Симпатичная месячная телочка, темно-рыжая (любимая масть фермеров, державших шортгорнов), лежала на соломенной подстилке и выглядела совершенно нормально, разве что голова была чуточку наклонена набок. Джек легонько ткнул ее носком сапога, и она поднялась на ноги.
Теперь телочка уже не выглядела нормальной. Словно притягиваемая магнитом, она побрела по дуге вправо, пока не уперлась в стену. Упала, снова поднялась и продолжала свое бесцельное движение. Умудрившись описать две полные петли, она затем наткнулась на дверь стойла, упала и привалилась к ней.
Сомнений быть не могло. Я почувствовал облегчение, смешанное с тревогой. В чем дело, я знал, почти не сомневался, что вылечу телочку, и все же... и все же...
Температура оказалась сорок и одна десятая градуса.
— Это листериоз, Джек.
Он посмотрел на меня непонимающими глазами.
— Его в просторечии называют вертячкой, и вы сами видите почему. Поражается мозг, и от этого животное ходит по кругу.
Лицо фермера насупилось.
— Опять, значит, мозг? Как у ягнят. Помилуй, Господи, воздух, что ли, у нас тут такой вредный? И вся моя скотина с ума свихнется? — Он умолк, нагнулся к телочке и погладил ее. — А ей вы тоже помочь не сумеете?
— Нет, почему же, Джек. Это совсем другая болезнь, чем лордоз. Ее вызывает микроб, который забирается в мозг, и, надеюсь, я ее вылечу, разве уж нам очень не повезет.
Меня тянуло подержаться за дерево. Опыта у меня еще было маловато. С листериозом я до войны сталкивался всего два-три раза, и тогда он был неизлечим. Однако его возбудитель поддавался действию антибиотиков, и теперь положение вещей заметно изменилось. Я видел, как больные животные выздоравливали буквально за два-три дня.
Я взболтал флакон с пенициллиново-стрептомициновым раствором и ввел пять кубиков в бедро.
— Завтра заеду, — сказал я. — Надеюсь, малышке будет уже легче.
На следующий день температура снизилась, но в остальном картина осталась прежней. Я повторил инъекцию и обещал заехать завтра.
И заехал. И опять заехал, и опять, и опять, потому что мною овладело какое-то ледяное отчаяние. Однако через неделю телушка по-прежнему ходила кругами, хотя температура снизилась до нормальной и аппетит не оставлял желать ничего лучшего.
— Так что вы скажете, мистер Хэрриот? — спросил Джек.
Что скажу? Больше всего мне хотелось взвыть и обрушиться с проклятиями на судьбу. Ну просто кто-то сглазил эту ферму! Все у меня тут шло наперекосяк.
Но я взял себя в руки, перевел дух и произнес спокойным тоном:
— Мне очень жаль, Джек, но мы топчемся на месте. Антибиотики, бесспорно, спасли ей жизнь, однако в мозгу, видимо, произошли какие-то необратимые изменения. На полное выздоровление, по-моему, никаких шансов нет.
Он словно бы меня не услышал:
— Телушка-то отличная. От лучшей моей коровы. Уж и удойная будет! Вы только на ее масть посмотрите! Мы ее Ежевичкой назвали.
— Да, Джек, но...
Он похлопал меня по плечу и мягко проводил на двор.
— Спасибо вам большое, мистер Хэрриот. Я же вижу, вы все сделали, что можно было.
Он ясно дал мне понять, что больше обсуждать эту тему не намерен.
Я обернулся, в последний раз увидел за открытой дверью коровника кружащую по соломе телочку и зашагал к машине. Вокруг меня куролесил Рип, и его искалеченные ноги были как еще один горький упрек моему профессиональному умению. А еще ветеринар называется!
Заведя мотор, я высунул голову в открытое окошко и чуть было не заговорил, но тут же замкнувшееся лицо Джека меня остановило. Никаких моих советов, как ему лучше поступить с телушкой, ему не требовалось. Естественно, он не собирался отнимать у Ежевички последнюю надежду.

И опять Джеку было воздано по вере его, а мой прогноз вновь оказался ошибочным, хотя мне не в чем себя винить — ведь процесс выздоровления Ежевички не описан ни в одном руководстве.
На протяжении следующих двух лет симптомы мозгового расстройства мало-помалу сходили на нет. Улучшение шло так медленно, что замечалось далеко не сразу, но когда мне случалось приехать на ферму Джека, я обязательно заглядывал проведать телушку и, к большому своему удивлению, всякий раз обнаруживал новые ободряющие признаки. Покружив несколько месяцев, она начала ходить по прямой, лишь изредка сворачивая вправо. Через несколько месяцев и от этого остался только легкий наклон головы, а потом пришел день, когда я вдруг увидел перед собой прекрасную, совершенно здоровую двухлетнюю телку, которая держала голову прямо и неторопливо прогуливалась по стойлу, никуда непроизвольно не сворачивая. Да, я ошибся. И как это было прекрасно!
— Джек, — сказал я, — ну просто чудо! Я бы голову прозакладывал, что ей не выкарабкаться, и вот пожалуйста! Образцовая телка, хоть на выставку!
Он одарил меня неторопливой, чуть лукавой улыбкой.
— Да, телушка хорошая, мистер Хэрриот, и будет лучшей в стаде, вот только... — Он поднял палец, и улыбка стала шире. — Маленький в ней брачок есть.
— Брачок? О чем вы?..
— Да так, совсем малюсенький. — Он наклонился ко мне с заговорщицким видом. — Вы на морду ее посмотрите. На морду!
Я уставился на морду телки, и на меня с легким интересом обратились безмятежные глаза, томные, как у всех рогатых красавиц. Мы созерцали друг друга минуты две, затем я обернулся к фермеру.
— Я решительно ничего не замечаю.
— Чуток погодите! — ответил Джек. — Она это не всегда проделывает.
— Что проделывает? — заинтригованно спросил я. — Ничего сколько-нибудь ненормального я... Господи Боже ты мой!
Джек расхохотался и хлопнул меня по спине.
— Углядели, а?
Я, бесспорно, углядел и пребывал в совершенном ошеломлении. На краткий миг безмятежное выражение исчезло, потому что глаза и морда Ежевички внезапно чуть дернулись вправо. В этом движении было что-то удивительно человеческое, и я как будто увидел на экране памяти «роковую соблазнительницу» эпохи немого кино, которая, упершись рукою в бедро, маняще взглядывала на свою жертву. «Иди, иди сюда, милый», — говорил этот взгляд.
Джек еще не отсмеялся.
— Такого вы еще не видывали, а, мистер Хэрриот?
— Безусловно, нет. Поразительно! И часто она так?
— Не сказать чтоб очень уж часто, но и не редко. Думается, это ведь тоже пройдет, как и все прочее?
— Вероятно, — ответил я. — Но впечатление необыкновенное.
Джек кивнул.
— Сразу вид такой нахальный делается! Ну, будто она у меня что-то выклянчить вздумала.
Я тоже засмеялся.
— Совершенно верно. Так и кажется, что ей хочется пообщаться с вами, но, конечно, это остаточное явление, и только. Главное же, что она телка, каких поискать.
— Это правда, — сказал Джек. — Хорошо, что мы ее поберегли. (Каким деликатным было это «мы»!) Я как раз ее случил, и отелиться она должна прямо перед выставкой в Дарроуби.
— Ну, она вполне заслуживает попасть на выставку. Это будет очень интересно.
Да, Ежевичка стала истинным воплощением образцовой молочной коровы ныне почти исчезнувшей шортгорнской породы, отличавшейся удивительной грациозностью. Прекрасная прямая спина, изящный хвост, точеная голова и намечающееся тяжелое вымя. Ну, просто залюбуешься.
Несколько месяцев спустя, когда она встала в центре выставочного круга и солнце вызолотило ее темно-рыжую шкуру, залюбоваться ею можно было даже еще сильнее. Она недавно принесла чудесного теленка, и между задними ногами теперь во всей красе покачивалось вымя, тугое и аккуратное, с четырьмя небольшими сосками, гордо торчащими по углам.
Да, превзойти такую красавицу соперницам будет непросто! И мне стало тепло при мысли, что бедное существо, которому два с половиной года назад угрожала, казалось бы, неминуемая гибель, вот-вот выиграет первый приз.
Впрочем, конкурентки подобрались достойные. Судья, полковник Роуан, после долгих размышлений оставил для заключительного тура ее и еще двух участниц конкурса — рыже-белую и светло-рыжую. Обе они тоже были великолепны, и, вероятно, он затруднялся решить, которой отдать предпочтение.
Но и на самого полковника Роуана стоило посмотреть. Почетный ветеран, фермер-джентльмен, он слыл в наших краях великим знатоком молочных коров. Его костюм и манера держаться точно отвечали возложенной на него миссии. Эта худощавая высокая фигура выглядела бы аристократичной и без элегантнейшего клетчатого костюма, канареечного жилета, пышного галстука и шелкового котелка. Заключительным штрихом служил монокль — кроме полковника Роуана, мне не доводилось видеть человека, всерьез носящего монокль (не считая, конечно, героев экрана и сцены).
Он неторопливо прохаживался перед кандидатками, выпрямив плечи, заложив руки за спину, и порой наклонялся, рассматривая что-то поближе. Да, несомненно, он никак не мог прийти к решению.
Его обычно розовое лицо стало кирпично-красным, но, казалось мне, не столько от жаркого солнца, сколько от коньяка с содовой, которым он не раз угощался в палатке распорядителя выставки.
Пожевывая губами, полковник подошел к Ежевичке, которая терпеливо стояла с ближнего от меня края рядом с Джеком Скоттом, державшим ее за веревку. Он пристально уставился на ее морду, словно вглядываясь в глаза. И вдруг что-то произошло. Я стоял позади коров, а потому точно утверждать не берусь, однако уверен, что тут-то Ежевичка и скосилась вправо. Во всяком случае, от патрицианской невозмутимости полковника не осталось и следа. Брови взвились вверх, монокль выпал и повис, покачиваясь на шнурке. Лишь несколько секунд спустя владелец поймал его, тщательно протер и водворил на место.
Снова полковник Роуан начал всматриваться в Ежевичку, а затем, переходя к ее соседке, раза два оглянулся. Догадаться о его мыслях не составляло труда: все-таки было или же это коньяк виноват?
Но вот он повернул обратно, всем своим видом выражая, что сейчас вынесет приговор, пусть все трое словно бы равно безупречны. Он остановился перед Ежевичкой... и слегка подпрыгнул. Сомнений не оставалось: конечно, она ему подмигнула!
Однако монокль удержался в глазу, полковник более или менее справился с собой и пришел к окончательному выводу. Он тут же присудил Ежевичке первый приз, рыже-белой кандидатке — второй, а светло-рыжей — третий.
Я искренне убежден, что свой приз Ежевичка получила с полным на то правом, но не мог не посочувствовать полковнику: каково это, накачавшись коньяку, вдруг увидеть, как с коровьих губ рвется слово «милый!»?
В сущности, иного выхода у него не было.

[Главная] [Вверх]

Отправить сообщение для: webmaster@zookniga.com с вопросами и замечаниями об этом веб-узле.
© 2006-2016 издательско-книготорговая компания «ЗооКнига»
® «ЗооКнига» — зарегистрированный товарный знак
Дата изменения: 23.12.2016